Четвертый бастион

– Во-вторых, – глянув из-под ресниц на трагически поникшую девушку, тем более воодушевился Виктор; добавил в голосе убийственного равнодушия. – Если им вздумается переврать как-нибудь наши слова в пользу союзников, так я пообещал публично вызвать на дуэль клеветников через газеты. Будь то сетования на трудности обороны или чрезмерное восхищение неприятельской армией, – Виктор вдруг заинтересовался ногтем на мизинце, как будто биться на дуэли со свитой французского главнокомандующего было для него делом вполне обыкновенным.

– Одним словом, – подытожил он нагнетание страстей, – мы дали согласие только на дружескую беседу за карточным столом да общую фотографию для европейских газет. Причем взяли честное слово с самого Канробера, что фотография будет опубликована не ранее объявления мира и если подпись под ней нам не понравится, – Виктор щелкнул пальцами и с заметным сожалением делясь лаврами, закончил, – как выразился Илья Ильич – приедем с ядом в Париж.

– Не удивлюсь, если он высыплет яд в Сену, – чуть слышно произнесла княжна, отчего-то сердясь на несносного Пустынникова, который и там, на бастионе, во время деликатных переговоров, которые Виктор вел с французским командованием, умудрялся лезть со своими глупейшими остротами.

«И то, видите ли, не кровью гарантировал условий переговоров, как Виктор, а потравить всех грозил, как… какая низость», – поморщилась княжна.

Впрочем, моветон Пустынникова занимал ее недолго. Девушка, не замечая, что оттянула припухшую нижнюю губу мизинцем – как это водилось с ней с детства в минуту волнительных переживаний, – подняла растерянный взгляд.

В карих глазах Виктора то сужались, то расширялись зрачки, явно свидетельствуя об обдумывании опасного предприятия, сложной политической партии. Твердый очерк сжатых губ, небрежность, с которой он отбрасывал со лба пряди угольных волос, улыбка то рассеянная, то неживая и мучительная, когда он с ней обращался к княжне.

– Вот почему, собственно, я и хотел просить вас, – снова расширились зрачки, в которых княжна едва не утонула. – Как человека видного, с положением в обществе, но… простите уж великодушно, не из числа тех, к кому сразу бросятся с расспросами, где, мол, пропал поручик Соколовский?

Просить он, конечно, собирался не Машеньку – что с нее спросишь? – а отставного полковника князя. Но именно Маша ответила, не слыша саму себя от удушливого страха:

– Как пропал?

– A la guerre come a la guerre, – с грустной беспечностью улыбнулся Виктор, но только не глазами. В глазах его оставалась туманная дымка прощания, которого никакими словами не передашь, не зарифмуешь, не перенесешь в альбом… Все это можно было только запомнить, прежде чем он уйдет в историю, до поры тайную.

И Машенька старалась, отгоняя все прочее и все прочие мысли, в частности…

«Когда и как лейб-гвардеец успел получить Высочайшее благоволение приступить к переговорам о мире?» – а в том, что поручик Соколовский уполномочен начать тайные переговоры – княжна не сомневалась с первых его слов. Достаточно было взглянуть на медальонный профиль Виктора, обретший историческое величие… «Ах, впрочем, раз дело идет о сношениях прежде официальных, где в дело вступят дипломаты, – решила она. – Значит, все делается инкогнито. И почему именно на него выпал выбор – не загадка. Конечно, тут не просто гвардейские связи поручика».

Она всегда знала, что Виктор не мог быть при дворе одним из ряженых болванов на часах. Конечно, он приближен…

Княжна не успела рассмотреть в зыбке мечтаний, сколь близко поручик приближен к золотому сиянию резьбы на дверях овального кабинета[97], – невольно прислушалась:

– Все может быть, – развел руками Виктор, не сводя с Маши невидящего взгляда. – И если дело дойдет до того, чтобы распорядиться о моих делах, я не хотел бы, чтобы это осталось на усмотрение командиров. Ей-богу, такие деликатности сейчас, при их заботах, им сейчас ни к чему. Тут письмо, – наконец перевел Виктор взгляд на князя, и взгляд обрел выразительность далеко не туманную, ничуть не романтическую.

Он передал запечатанный перстнем конверт.

«О долгах…» – понял Дмитрий Тимофеевич, невольный свидетель баснословных проигрышей поручика.

«И зря…» – едва удержался Виктор, чтобы не хмыкнуть снисходительно.

Воодушевление он сегодня испытывал редкое, какого давно не бывало. Ну, разве что на поле боя, но то было другого рода – злое. Сейчас же…

После этих сладостных минут, забытого наслаждения этак вот, пренебрежительно: «Сколько, голубчик, запамятовал?» – и стопку кредитных билетов на ломберный столик. Виктор был на вершине триумфа. Буквально спиной ощущал недоуменные взгляды, будто слышал изумленные перешептывания: «Наследства, что ли, дождался? Неужто не врал о поставках каучука? Тут, верно, афера какая-нибудь…»

«Никакой аферы», – стиснул невольную улыбку Виктор, да так драматически, что можно было подумать – комок в горле унимает. Но все-таки улыбку, блаженную…