Четвертая Вологда

Вскоре я обнаружил, что обладаю даром, который в нынешней науке называется быстрым чтением.

Тяжело мне досталось в семье мое быстрое чтение.

В мое зрение попадают двадцать – тридцать строк сразу, и так я читаю все книги всю жизнь.

Способность эта обнаружена мной в самом себе еще до школы за нашим общим чайным или обеденным столом. Читать у нас за столом не запрещалось, так сказать, юридически, и пока отец справлялся с «Русскими ведомостями», я обычно успевал пролистать полромана, а то и целый очередной роман. Уэллс, Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер входили в индексы дозволенных к чтению книг.

– Ты не читаешь ведь, а проглядываешь.

– Нет, читаю…

Школьные дневники мои были в пятерках, но отец не верил никому, кроме себя. Постоянное мое чтение за столом не нравилось отцу – хотя всегда декларировалось в нашей семье весьма часто. Отец решил лично и публично разоблачить вундеркинда, открыть его тайну, изобличить и разоблачить.

Великий вечер настал. Для эффективного сокрушения восьмилетнего грешника была собрана вся семья, и отец приступил к публичному допросу, то глядя на свои золотые часы, то опять убирая в карман свой американский «полухронометр», как нам объяснялось всегда, когда нам удавалось дотронуться до этого священного отцовского предмета.

В нашей семье не вертели спиритических блюдечек – занятие, которым увлекалась вся интеллигентная Вологда. В нашей семье не играли в лото – любимое препровождение времени чиновничьими вечерами, кроме преферанса.

Но карты были запрещены отцом и даже для пасьянса, для гостей береглась одна колода, но она никогда не вскрывалась, и мать не раскладывала пасьянсов.

Поэтому я не знаю, есть ли у меня флюиды в пальцах – и что нужно кричать, вытаскивая из мешка бочонок с цифрой «90».

Не умею я прикупить втемную, как, впрочем, и в светлую.

Все это я считаю лишним – как музыку, как живопись – способности мои не сумели развиться.

И если в живописи я имею какие-то любительские, но все же устойчивые вкусы, то к музыке и подступиться не решался. Учитель пения Александров захлопнул эту дверь.

Можно было бы ведь что-то слушать на музыкальных вечерах – ходить на концерты и вести себя в этом зыбком море.

Способностей музыканта у меня не было. Но вот мать предъявляла какие-то мои новые качества, не менее тонкие, как какие-нибудь «до-диез», и не менее необъяснимые.

Отец был преисполнен решимости разоблачить зазнавшегося медиума, зарвавшегося спирита, свившего гнездо в собственной его семье, положить конец шалостям новоявленного гения, дать публичное представление на манер спиритического сеанса, где восьмилетний медиум – отец не любил спиритизма, которым увлекалась вся Вологда тогда, – под твердой научной рукой будет разоблачен.

Горела керосиновая лампа с резервуаром в форме капустного кочана. В темноте вздыхали сестры, Наташа и Галя, – и где-то в глуби, почти растворившаяся во тьме, стояла мать, вышедшая из кухни.

Мы сидели друг против друга. Венские стулья потрескивали, у отца – почаще, у меня – пореже.

Цирковое представление не обещало быть долгим – об этом можно было судить по нервным пальцам отца, перебиравшим стопку книг на этажерке.

– Ну, – сказал отец громко и раздельно. – Возьмем что-нибудь такое, чтобы сразу стало ясно. Вот – «Строитель Сольнес» Ибсена – это ты читал?

В руках отца была тоненькая книжка «Универсальной библиотеки» в издании Сытина.

– Читал, – сказал я. – Еще в прошлом году.

– Расскажи содержание.

Я напрягся, и губы сами собой начали выговаривать фразы тем способом, который внесли в мою жизнь «фантики».

– В норвежские горы приезжает архитектор, чтобы построить храм Богу. – Голос мой креп с каждой фразой, и я уверенно пересказал «Строителя Сольнеса». Я ничего не забывал, а тем более читанное год назад.

– Да, вроде правильно, – сказал отец, поигрывая часами и что-то соображая. Не то он сам не мог вспомнить содержание ибсеновской пьесы, не то, наоборот, с удовольствием вспоминая.

– Правильно! – вздохнули сестры в темноте.

– Правильно! – показалась на свет мать.

Но спектакль еще не был окончен.

– Но ведь ты рассказываешь сюжет? – озаренный какой-то новой педагогической идеей, спросил отец.

– Сюжет, – подтвердил я.

– Сюжет, – торжествующе дохнули сестры.

– Сюжет, – подтвердила мать, растворясь во тьме.

– Тонкостей не улавливаешь? – строго спросил отец.

– Тонкостей не улавливаю, – покорно согласился я.

– Он не улавливает тонкостей, – задышали сестры.

– Не улавливает, – дохнула из кухни мать.

– Так зачем же такое чтение? – отец уже уселся на своего любимого коня. – Зачем же такое пустое чтение? Прочтя художественное произведение, человек должен уметь увидеть характеры героев, увязать их с эпохой, со средой, а не тратить время на это бесполезно, прямо-таки вредно. Ты понимаешь, если чтение бесполезно, то оно тем самым и вредно?

– Понимаю, – сказал я.

– Вот видишь, понимаешь. А сам читаешь этого капитана Марриэта. Где ты берешь этого капитана Марриэта?

Я сказал, что беру у одного из школьных товарищей, Воропанова.