Четвёртая пуля

– Ета можно, ету делу мы зараз, – словно спохватился дед. Он легко поиграл вожжами и завернул коней на ближайшую же полянку.

Накренившись, бричка съехала с дороги, немного прокатилась по бурой траве и остановилась.

– Ну вота, милай, – удовлетворенно сказал дед и, кивая на письмецо, что держал в руке Сибирцев, добавил: – Ты не думай чево. Марьюшка-то наша – голубица, истый хрест, как есть. Ты, баить, дедуша, передай ему-то письмецо, значица, ето. А чево, думаю, еж ли оно от чистого сердца писано? Давай и передам. Какой же тута грех? От сердца, значица, к сердцу, чай, весточка-то… Ах ты, бедная моя, и за каки ж таки гряхи на тебя така доля свалилась?.. – неожиданно запричитал он тонким голоском.

Сибирцев, качнув бричку, кряхтя сошел на землю. Размял ноги и почувствовал, как все-таки сильно болела спина от долгой езды. Поглядел, сощурившись, на солнце, которое все никак не хотело скатиться за кромку леса, уж и тени вот и от коней, и от брички стали длинными, а никакой прохлады не ощущалось.

Он прилег на жесткую от засухи траву и почувствовал резкий дух лошадиного пота и дегтя от колес. Подошел дед, опустится па корточки, уперев подбородок в морщинистые высохшие кулачки.

– Михал Ляксаныч, милай, можа, глоток исделаишь? У мя есть, есть. Уж чево-чево, а ентаго добра люди добры завсегда нальют…

– Погодь малость, Егор Федосеевич, дай в себя-то прийти. Вишь ты, растрясло все-таки…

– А мы ета дело враз поправим! – обрадовался дед и, вскочив петушком, стал копаться под сиденьем на облучке. Достал мутную бутылку, заткнутую тряпицей, и помятую железную кружку. – На-кось, держи, голубь, сейчас мы твою хворь вмиг изгоним!

– Ну, раз такое дело, да и время к ужину, ты уж и мой сидор доставай.

Дед резво подал Сибирцеву его вещевой мешок и стал с нетерпением ждать, глядя, как трудно развязывается крепко затянутый узел лямки. Наконец Сибирцев достал банку тушенки, буханку хлеба и нож. Ловко вскрыл консервы, отхватил от буханки два толстых ломтя и кинул нож деду:

– Давай намазывай, да погуще. Свое – не чужое.

Он взял кружку, почтительно протянутую дедом, покачал ее в руке: наверно, она была в огне – и это все, что осталось от сгоревшей дедовой халупы. Даже ряса его старая и та сгорела. Портки да рубаха, да эта вот кружка – все его добро, и бутылка самогона, поди, кто-то из сердобольных соседей налил.

Вдохнул было тяжкий дух и отвел кружку от лица.

– Ну, Егор Федосеевич, не знаю, как ты, успел, поди, помянуть-то усопших? – Дед бодро затряс головой. – А я, вишь ты, брат, такое дело, сейчас хочу… Пусть им всем, и праведным, и грешным, земля теперь будет пухом. Хорошим – память наша, ну а остальным, стало быть, успокоение от дел их злодейских. Так, да?

– Ета ты, милай, да… – заметил дед, принимая пустую кружку и наливая себе. – Ета жизня, голубь. Вота сказать тоже, Яков Григория… Большая беда от нево вышла, дак и сам в ей сгорел. А дело твое, Михал Ляксаныч, как я погляжу, праведно. Ты уж не убивайся зазря. И Машенька, чистая душа, тоже так, значица, рассудила. И матушка ейная, поскольку дале, выходит, жить не смогла. Все оно так, все от Бога. – Дед выцедил кружку, крякнул, утерся рукавом и задумался, глядя на хлеб с тушенкой. – Вота к примеру… Батюшка наш, он и баил: «Ты, Ягорий, пойми мою душу, никак мне без Варюшки тяперя нельзя. Пойтить с вершин горних на мир греховный взглянуть. Можа, в последний раз?»

– Это ты, значит, помог-то отцу Павлу с колокольней?

– А чево жить, милай, коли жизня вся закончилася? Поднялся он на колокольню, перекрестился и-и-и…

Нырков не углядел прошлой ночью, и арестованный им поп покончил жизнь самоубийством. А вместе с ним, Павлом Родионовичем Кишкиным, прервались было и все связи антоновского подполья здесь, в Моршанском уезде. Впрочем, если уж по правде, то как оставалось ему жить после того, что сотворили сивачевские казаки? Тут не к Богу, тут к самому дьяволу обратишься… Это-то Сибирцеву было очень даже понятно. Но жалость жалостью, а теперь из всех оставшихся, известных ему поповских связей была только одна – неведомый пока свояк Маркел из Сосновского сельсовета.