Четверть века без родины. Страницы минувшего

Выйдя из сигуранцы, я стал соображать — что же делать дальше. Деньги у меня отобрали. Петь мне было негде. В Бессарабию ехать нельзя, а в Бухаресте очень мало русских. На целый концерт их бы не хватило, да и разрешили ли бы мне этот концерт? Пошарив в кармане, я наскреб двадцать лей. На эти деньги я сбрил бороду и усы и вместе с Кирьяковым остановился в номере маленького отеля.

Через несколько дней Кирьяков нашел мне место. Он «продал» меня в «шантан» одному греку. Шантан был третьесортный, довольно грязный. В главном зале публика смотрела программу, а рядом был ресторан с ложами. Программа состояла из бесконечного числа румынских девиц, танцевавших один и тот же танец, вроде «казачка», но в разных костюмах и под разную музыку. Кроме них был куплетист, дрессированные собаки. Пел я какую-то ерунду с веселыми припевами, старые цыганские романсы, вроде «Нет, не хочу», «Ямщик, гони-ка к Яру» и т. д. Пел под оркестр. Посетителям нравилось. Они подпевали и раскачивались в такт песне. Хозяин был доволен и «положил» мне пятьсот лей в месяц. Этой суммы было вполне достаточно, чтобы не голодать и оплачивать отель. А дальше? Что делать дальше? Надо было пробраться в Польшу. Мы с Кирьяковым не сомневались, что мое имя там сделает сборы. Но как доехать? Где взять денег? Одни билеты и визы туда, даже третьим классом, стоили около двадцати тысяч лей. Горизонтов у нас никаких не было. Оставалось ждать чуда.

В Бухаресте был русский консул, точнее, бывший консул, Поклевский-Козелл. Румыны позволили ему жить в здании посольства и даже приглашали его на некоторые полуофициальные приемы. Вокруг него группировалась как раз та часть русской публики, которую я не любил и которая не любила меня за мои «слишком левые взгляды» и суждения о Советской России. Эту группу составляли бывшие русские гвардейские офицеры, бессарабские помещики черносотенного толка, «великосветские» дамы — бывшие фрейлины и жены генералов. Напрасно было бы искать там какого-нибудь сочувствия или поддержки. К тому же я считался не «эмигрантом», а греческим подданным, которому надлежало искать защиты у «своего» консула. Но греческого консульства в Бухаресте не было. Да я и не очень-то стремился попадаться на глаза «своим» консулам. Они могли отобрать у меня паспорт. Я молчал, как таракан, забившись в грязную щель второклассного отеля.

Из грязноватого театрика, в который меня «устроил» Кирьяков, я перешел в самый фешенебельный в городе ночной кабак «Альказар», где выступали только заграничные артисты. Я уже получал полторы тысячи в месяц, но все равно уехать на эти деньги было невозможно. На многое я насмотрелся и многому научился в этом шантане. Прежде всего этот кабак, как и последующие, был для меня хорошей школой. До этого я был избалованный актер, «любимец публики», который у себя на Родине мог капризничать сколько угодно — мог петь или не петь по своему желанию, мог повернуться и уйти со сцены, если публика слушала недостаточно внимательно, мог менять антрепренеров, театры и города, заламывать любые гонорары и т. д. Все это сносилось очень терпеливо окружающими, которые, затаив дыхание, следили за робкими шагами моего творчества.

Наши актерские капризы и фокусы на Родине терпелись с ласковой улыбкой. Актер считался высшим существом, которому многое прощалось и многое позволялось, и все это объяснялось «странностями таланта», «широтой натуры».

От всего этого пришлось отвыкать на чужбине. Кабаки были страшны именно тем, что, независимо от того, слушают тебя или не слушают, ты должен петь. Публика может вести себя как ей угодно. Петь и пить, есть, разговаривать, шуметь и даже кричать — артист обязан исполнять свою роль, в которой он здесь выступает. «Гость» — святыня, «гость» — всегда прав: он платит деньги.

Но возьмем лучшее. Представим, что публика ведет себя скромно, не кричит, не разговаривает, не мешает артисту выступать. Все же иметь успех в кабаке гораздо труднее, чем в театре. В театр приходят слушать, а в кабак — кушать, пить, танцевать. И любой посетитель, если вы будете к нему в претензии за невнимание, может вам ответить:

— Я пришел сюда из-за бифштекса или солянки, а не из-за вас, мой милый! И я не виноват, что вы тут поете и мешаете мне переваривать пищу! Я в кабаке, а не в театре!

И он прав. По-своему, как говорится, «по-каторжному», но прав.

И я пел. Пел при стуке ножей и вилок, хлопанье пробок, криках, шуме, визге, хохоте, ругани и даже драках. Пел точно и твердо, не ища «настроений», не дрожа и не расстраиваясь. Как механик или инженер, работающий под обстрелом. Я не искал успеха и не думал о нем — я пел для «мастерства», для практики. Оттачивая и уточняя детали, обдумывая каждую мелочь, спокойно, холодно и расчетливо. Совершенно не считаясь с выгодой.

Я имел успех и не имел успеха. Это зависело от публики и ее настроений. Конечно, мое имя много помогало мне и заставляло людей затихать при моем появлении. Но не всегда. Некоторые иностранцы, особенно англичане, меня терпеть не могли.