Честь

— Верно, ровесники! — крикнул Айтуган. — Волга — она в нашем сердце! И нету в мире такой силы, чтобы наше сердце взять!.. Давай, Тимергали, показывай, с чего начинать. На фронте у меня три сына — три льва сражаются. И мы постоим тут... Пошли, ровесники! Тронулись!

Тут Тимери вспомнил о Бикбулате и оглянулся. Старик, сгорбившись, медленно шагал к избе.

В это время в переулок, подняв столб пыли, въехала телега и остановилась у изгороди. С телеги соскочила Нэфисэ, и бросив вожжи, строго и удивленно смотрела на отца.

Бикбулат остановился, тяжело двигая губами, переступал с ноги на ногу, но не мог никуда двинуться, словно суровые взгляды собравшихся пригвоздили его к месту.

Айсылу потянула Тимери за рукав:

— Пошли. Нэфисэ сама с ним поговорит...

— Да, похоже, что и без нас здесь обойдется...

Спустя некоторое время, идя вместе с Айсылу к крытому току, Тимери взглянул на усадьбу свата и усмехнулся. Бикбулат выдернул все колья.

— Разобрал-таки изгородь! — проговорил он. Но на душе у него был тяжелый осадок. — Вот ведь как: «свой хлеб»! А колхозный хлеб, чей он?..

Хотя Айсылу и была намного моложе, Тимери привык прислушиваться к ее мнению и советам. Айсылу же исподволь, незаметно помогала ему разбираться и в малых и в больших делах.

— Все это — пережитки старого, — раздумчиво сказала Айсылу. — Ты ведь и сам, Тимергали-абзы, хорошо знаешь. Жизнь была прежде такая: манила крестьянина богатством. Он гонялся за ним, гнул спину, да так голым и босым оставался до самого гроба. У иных и сейчас это не выветрилось из головы...

— Верно, Айсылу-сестрица! — закивал Тимери. — В такие вот времена и прорывается... будто скрытый недуг, как у Бикбулата.

— Да. Если война поднимает девяносто девять колхозников на подвиг, то сотого, может случиться, начнет точить червь сомнения. «Как бы чего не вышло?» — думает он. Ему и прошлогодний хлеб, оставшийся в поле, вспомнится. Вот тут старое и зашевелит кривыми пальцами.

— А если мы девяносто девятью руками по этим пальцам ударим?

— Не выдержит! — улыбнулась Айсылу.

— То-то и оно!

Некоторое время они шли молча.

— А знаешь, Тимергали-абзы, — прервал молчание взволнованный голос Айсылу, — меняется ведь народ, на глазах меняется.

— Меняется, говоришь? В какую же сторону? В хорошую, наверное?

— В хорошую! Ты посмотри, как сегодня большинство работает. Не только потому, что им самим хлеб нужен, не потому, что бригадир велит, — а работают они от души для своего колхоза, для народа!

— Да, да! — подтвердил Тимери. — Много у нас таких есть. Перво-наперво так работают у нас коммунисты, за ними идут передовики наши, вроде моей снохи...

— Это — наша опора. А там остаются еще и средние. Они выполняют задания, бывает, и по две нормы вырабатывают. Но стараются они, как мне кажется, прежде всего ради трудодней... Иногда ради славы...

Тимери раскатисто засмеялся:

— Ну, прямо в точку попала! Это уж такие, как Хаерниса... Сами-то они ничего себе, да вот огня настоящего в них нету.

— Нельзя сказать, что у нас нет и тех, кто печется только о себе. Они при случае не стыдятся и колхозное добро присвоить.

— Да, — вздохнул председатель. — Ты еще прибавь к ним лодырей... Да... Всех их нужно уметь распознать...

— Вот и я думаю, Тимергали-абзы. Мы должны стараться поднять колхозников. Если Хаерниса до сих пор не тянется за Нэфисэ, в этом и мы с тобой виноваты. Может, кое-кого мы и не замечаем...

Тимери шел быстрым, размашистым шагом, заложив за спину одну руку, а другой, чтобы спастись от жары, нетерпеливо сдвигал шляпу то низко на лоб, то обратно — на затылок. Увлекшись своими мыслями, он иногда уходил вперед, а потом поджидал Айсылу.

— Подумаем, сестрица Айсылу, подумаем. Верно, пусть растут люди!.. Знаешь, о чем я думал? Придется нам днями жать, а ночами молотить, — сказал он вдруг. — А хлеб отправлять четыре раза в день. Как ты думаешь?..

— Так и будем делать, Тимергали-абзы. А первый хлеб отправим красным обозом, как до войны бывало.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

После обеда Нэфисэ улеглась отдохнуть под копной. Но даже в охватившей ее сладкой дреме она чувствовала тяжесть своего тела, ощущала волну горячего ветра, обжигавшего лицо и шею. Сквозь сон ей слышалось, как шуршат, склоняясь к земле, спелые колосья пшеницы, трутся колючими усиками, словно стрекочут вокруг тысячи кузнечиков; слышала, как неотступно жужжат над ней пчелы. Пряный запах опаленных солнцем хлебов и перегревшейся земли щекотал в носу.

Но вот совсем рядом зашуршала стерня.

«Неужели встали?» — подумала Нэфисэ, силясь открыть хотя бы один глаз. Но снова стало тихо. Значит, почудилось во сне.

Но не сон это был, а тяжелое оцепенение. Нэфисэ попыталась поднять голову: «Пора начинать!» Однако усталое тело не слушалось.

— Ну полежу еще немного, еще чуточку! — шепнула она и притихла.

Но тут со стороны леса раздался свист кнута, и на соседней полосе застучала лобогрейка. Собрав всю свою волю, Нэфисэ вскочила, протирая глаза.