Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка Истории : (записки неунывающего)

Но Ефим оставил о себе память в литературе не только устной поэзией. Он стал известен, как талантливый представитель очерковой прозы такими книгами, как, например, «Деревенский дневник», «Зеленое дерево искусства». Стихи же его я сейчас процитирую. Они стоят того. Это — воспоминание о ночи у костра в Кратове во время прогулки нашей компании в Подмосковье. Итак:

Рассвет был сер, как подмосковны дачи.
Рассвет был сер, как дилетанта стих.
И, серостью рассвета озадачен,
Над лесом ветер прошумел и стих.

Костер погас, да и костер ли это?
Такому к предкам не позвать назад.
Костер погас. Зеленоватым светом
Мелькнули девушки зеленые глаза.

В них отражен был беспокойный Финский,
В них эпос солью пахнущей волны.
Два солнечных, два непонятных сфинкса,
Балтийский ветер свежестью омыл.

Качнулся лес, пошел гулять по гребням,
По гребням волн, ласкающим фрегат.
Скрипели реи. Океаном древним
Мы шли вперед, забыв о берегах.

Мы шли вперед, все перепутав карты.
Соленым парнем нежный лирик стал.
Мы шли вперед в воинственном азарте,
И ветер лирику в два пальца освистал.

Тоску, товарищ, выменяй на кнастер[50].
Тоску снеси на портовой базар,
Один лишь раз бывать такому счастью —
Увидеть девушки зеленые глаза…

И если тихо подкрадется старость —
Изжитых дней не избежать погонь.
С бандурой древней выйду на базар я
Будить в сердцах лирический огонь.

Я буду петь задумчивым казачкам,
Когда созреет смуглая лоза,
О том, как некогда был ветер озадачен,
Увидев девушки зеленые глаза…

С Фимой было связано еще одно приключение. Мы брали уроки у двух художников — братьев Тарасовых, Николая и Васи. Из них красотой особенно отличался Вася. Он был талантлив, но недалек. Мне он запомнился фразой: «Вот, Леша, Есенин. Как он Россию-то любил…» И было в нем что-то простецкое и грустное, как будто любить Россию для того интернационалистского времени было действительно очень больно и грустно. Коля тоже был очень талантливый, но не более того. Жили они на шестом этаже дома художников в конце Мясницкой. В их небольшой комнате главным предметом была огромная гипсовая голова микеланджеловского Давида, в натуральную величину. Сзади она была проломлена, и внутри головы братья хранили продукты — хлеб, сыр и колбасу.

И вот с этими братьями Вера Шульмейстер, я, Фима и Игорь Смысловский решили встретить Новый год на Гоголевском бульваре у одной девицы. Как она затесалась в нашу компанию, не помню. Кажется, она имела какие-то виды на одного из нас. Родителей заблаговременно куда-то услали, и квартира была свободна. Этаж был первый, дверь выходила во двор. Во время встречи Нового года Игорь решил превратить Фиму «в мужчину», как он потом объяснял нам свою идею. Короче, он занялся накачиванием бедного неопытного Фимы, который настолько быстро окосел, что тоже весьма поддавший Игорь решил его отрезвить. Он поволок Фиму в кухню, сунув его голову в раковину под струю воды. Но, видимо, вода не подействовала. Потом они куда-то исчезли. Но когда мы вылезли прогуляться во двор, заваленный сверкающими сугробами снега, мороз был градусов двадцать-двадцать пять, а верхнюю одежду мы несколько легкомысленно оставили дома, — мы обомлели. Осиянные ослепительным лунным светом между сугробами нетвердо стояли двое — Игорь и Фима, которого Игорь держал под руку, что-то приговаривая. Мокрая Фимина голова превратилась в ледяной колпак. Как мы ни были пьяны, мы поняли, что дело серьезное и быстро втащили обоих в дом, где у Фимы начали со звоном падать с головы сосульки. Игорь не совсем связно пытался нам объяснить, что не протрезвевшего от водных процедур Фиму он пытался привести в чувство, выведя его на свежий воздух. Без долгих слов мы положили бедного Фиму на диван, а хозяйка дома начала кричать:

— Уберите от меня этот натюрморт!

На что мертвецки пьяный Ефим вдруг открыл глаза и раздельно, с легкой своей картавинкой, произнес:

— Я не на-тюр-морт, — впав тут же в свое прежнее мертвенное состояние.