Черти в Париже

Да–а–а. Там, во Франсии их грёбаной, тоже особо не торопятся с клиентами.

Не то, чтобы совсем ненавидят, но и не потакают дурным клиентским привычкам: типа если ты припёрся, то ты король, и перед тобой теперь на цыпочках ходи.

А ещё есть такое: «В слепом царстве одноглазый уже король». Вот и мы – короли заезжие, одноглазые россияне.

Только голые и без прав.

А эти слепыши своей ущербности не видят: царство невежливых французских неторопыжек.

Наши официантши хотя бы страдают от собственной неповоротливости, и на них даже можно деревенски рыкнуть, и попросить жалобную книгу. И культурно написать в книге. Матом.

И на чай не давать!

Пьём, дальше молчим, других тем будто уж и нет: расстроились с такого обращения.

А это, промежду тем, показатель дружелюбности и цивильности народа в целом.

А у них по–другому: приехали в гости – живите по нашим законам. Но это их бин правильно.

А в уме жжёт: русскость виновата наша, или что? А мы ведь ещё трезвёхоньки!

Или он со всеми так.

Может эти, что рядом, тоже столько же ждали.

А сейчас им уже хорошо, и вообще они уже привыкли, и им пофигу.

Может сами, если в другом магазине или в другом кафе работают, ещё хуже медлят.

Пришли, времечко тикает, а они не торопятся, читают газетки, бабёнки мундштучками потукивают, глазки красят, любуются собой, других рассматривают.

Ни одной негритянки рядом, а нам обещали на каждом шагу по негритянке.

Бим очень хочет нынче, и додию хотел, негритянку, даже негритяночку… половинчатую… то бишь мулатка бы на крайняк сгодилась.

Сделал бы отбивную с неё. И холил бы её. Не хуже котлетки, – так и сообщил товариществу.

И даже лишнюю банкнотку по этому поводу с собой взял.

И даже, вопреки обычаю, не вздрочнул с утреца.

Хотя мог и соврать:. С него не убудет. Но шансов с каждым бокалом всё меньше.

Но, опять же: как знать. Организм организму – рознь.

Вот, к примеру, организм Егорыча, когда я – это Егорыч, один. А у живого автора другой. А кто он, кстати, нынче?

Какой он и какой хер у него, не знаете? А какой у псевдонима? А у прототипа?

Блин! Вопрос до сих пор не проработан. А вопрос с херами немаловажен.

Ибо хер имеет рычаги не хуже, чем рулёжник в мозгу.

19. Бычки в кулачки

Не понимать. Нихт ферштее! Пепельницы нету. Лапша уже с сигарет свесилась. Всё равно нету пепельницы.

Официант мимо пробегает, мол: «Он понимает, что он – Анус–с–Крыльями. И у него в баре Жопэ. Ну Французское Жопэ.

Как Анна Французская в Слоппи Джо, только настоящее жопэ! Задница, другими словами.»

[– Читал, сучонок, – думаю я.]

Но это теперь.

А тогда мы сказали: «Чего–о–о?» и «сколь ещё ждать?».

Ну, некогда ему, говорит. И рукой по горлу. Занят он чрезвычайно. Он, видите ли, разносики разнашивает. Не до русских ему.

Показывает: вы пепел на улицу стряхивайте, это не страшно. Все, мол, так делают.

А мы: «Нет, нет, мы культурные люди, мы издалека не за этим ехали, четырнадцать тысяч километров на счётчике, нам поэтому пепельницу давайте».

А мы, надо сказать, у самого бордюра сидим. И прохожие через нас перешагивают. А мы им в ноги пепел – трясь, трясь.

Бычки образовались в кулаке.

Надоело. Неудобно.

Тут я придумал, вернее, вспомнил, как у нас в Молвушке делают.

Тушу я бычок об торец столика – а торец металлический – и ставлю его торчком на стол. Стол вроде бы из пластмассы. Об него тушить – греха не обернёшься.

Бим говорит:

– Гут, Кирюха. Молодец.

И своего ужасного быка таким же манером – хрясь.

Стоят бычки, не падают. Безветрие марки бриз.

Бим им пальцем грозит: «Стоять, женчины!» С низкой моральной ответственностью подразумевая женчин. А они бычки, а не коровки. Плевать ему.

– Может, трубку покурим? Взамен типо, – вспомнил кто–то. Бим, наверно.

– В обед покурим.

– Рано ещё трубки курить, – сказал я, – мы тут быстро. Не надолго то есть: раскурить не успеешь, как уходить пора.

Ксаня говорит: «Так нельзя с бычками поступать: раскуривайте немедля трубку, а я вас при таком раскладе подожду».

А потом думал–думал, думал–думал, да после третьей думы чисто по–бабски очканул.

Обоссался то есть, и целовать сандалии полез: «И мне, говорит, оставьте курнуть. Я тоже, мол, хочу. Он, видите ли, тоже человек».

А мы посмеиваемся: «Держи в руке, – говорим, – свою пожелалку, а бычки в ширинку складывай».

Салфеток для бычков, вестимо, тоже нет.

А гостиница наша за углом в трёх шагах. Ксан Иваныч на этом основании говорит: «Стыдно». Увидят, мол, наши из гостиницы.

Мы:

– Кто это, блин, наши? Что за наши, тут нет наших. Тут все чужие…

– Нет, – считает Ксан Иваныч, – вот эти «чужие наши» и опарафинят.

– Именно опарафинят, – говорил Ксан Иваныч, – а не пожурят, или сделают вид, что не заметили. А сами заметят. И расскажут другим нашим хотэльным чужим. И ещё посмеются… под вечернее винцо. На пятом, мол, или в четвёртом этаже – они же точно не знают – русские живут. Вглядитесь в них внимательней. Они – ослы и грязнули. Ссут в трусы. Потом наспех стирают. И всей неумытой гурьбой вывешивают постиранное в окне.

– На клёнах! – кричу я. – Я сегодня до ветки достал!

Ксан Иваныч не слышит: «И с французскими бабами, – мамзелями, если точнее, – нам тогда грозит полный облом.»