Черта горизонта

К счастью, все кончилось хорошо. По голосу Марии Сергеевны я понял, что мне удалось, хоть и ненадолго, по-настоящему обрадовать ее. (Долго предаваться положительным эмоциям она не умела.)

То, что Петровых прибегла не к услугам почты, а к телефону, было благом. Незамедлительность ее реакции в те дни для меня много значила. Дело в том, что ее звонок свидетельствовал об окончании одного весьма досадного недоразумения.

Да, да, так случилось, что мне перед этим здорово влетело от Марии Сергеевны. Впервые за все годы знакомства. И, кажется, по заслугам.

У этого грустного эпизода есть своя предыстория. И нужно сначала обратиться к ней, чтобы лучше понять происшедшее.

* * *

Звягинцева, которая была намного старше Петровых, к тому времени сильно сдала. Зрение ее катастрофически слабело, да и здоровье резко пошатнулось. Вера Клавдиевна тяжело переживала этот возрастной спад. Ее динамическая натура никак не могла смириться с физической слабостью, с тем, что невозможными стали не только дальние путешествия, к которым она привыкла, но даже ее передвижения по Москве. Ограничилась возможность встречаться с друзьями, участвовать в литературных вечерах, наконец, самой заниматься своими издательскими делами.

Между тем за рабочим столом она была по-прежнему активна. В периодике появлялись новые подборки ее стихов. Уже накопилась новая книга лирики. Но на то, чтобы собрать все воедино, подготовить и сдать рукопись, а главное, вести переговоры о выпуске книги — на это сил уже не хватало.

Я предложил Вере Клавдиевне помощь. У меня были вырезки ее последних публикаций. Она передала мне стихи, еще не увидевшие света. После перепечатки на машинке мы занялись составлением. Композиция книги была уже продумана автором. Звягинцева нуждалась лишь в совете, в дружеском взгляде со стороны. Листы будущей рукописи мы раскладывали для простора не на письменном, а на обеденном столе. Вера Клавдиевна, смеясь, называла это пасьянсом.

Когда рукопись была готова, я принес ее в издательство «Советский писатель», причем, в нарушение правил, с готовым так называемым внутренним отзывом. Обычно соответствующая редакция сама заказывает такой отзыв на поступившую рукопись, сама выбирает и рецензента. Однако я дерзнул (о, как это просто, когда дело касается других!) и приложил к рукописи несколько страничек со своей оценкой, мотивируя это своеволие необходимостью ускорить дело издания. И возраст и здоровье автора побуждали к этому. Надо отдать должное издателям — они поняли ситуацию и повели себя должным образом. Книга «Исповедь» вышла из печати очень быстро, хотя из-за ускоренного продвижения была оформлена чрезвычайно скромно.

* * *

…Так вот, окрыленный этим успехом, я решил предложить свою помощь и Марии Сергеевне. Я уже знал, что написанное мной о «Дальнем дереве» через некоторое время появится в печати. По моему разумению, такая публикация должна была способствовать изданию нового сборника Петровых, на сей раз в Москве. О готовящейся рецензии я продолжал умалчивать — дабы не сглазить. Но козырь этот имел в виду. И при встрече с Марией Сергеевной сказал довольно решительно:

— «Дальнее дерево» — это прекрасно. Но в книгу вошла лишь часть вашей лирики. Соберите все остальное и составьте рукопись для «Советского писателя». А чтобы избавить вас от хождения в издательство, я сам отнесу туда книгу, сам буду следить за ее продвижением.

Мне следовало бы помнить, как в начале нашего знакомства задел Марию Сергеевну мой вопрос — отчего она почти не печатает свою лирику? Но времени с тех пор прошло много, а легкость, с какой была принята книга Звягинцевой, притупила это воспоминание.

Петровых, выслушав меня, сперва удивилась. Потом рассердилась. Возможно, ей не понравилась категоричность моего тона.

— Запомните, — резко ответила она, — в благодеяниях я не нуждаюсь. Одно дело Вера — она больна и беспомощна. Вы совершили для нее доброе и нужное дело. Спасибо вам за это! Но при чем здесь я? Зрение мое в порядке, ноги ходят. И пожалуйста, никогда больше не возвращайтесь к этому разговору. Ни-ког-да! И поймите, если я никому не навязываю свои рукописи, значит, у меня есть на то взвешенные причины.

О причинах я догадывался. Сама она была редактором взыскательным, но тонким и справедливым. И воинственным, когда надо было отстаивать перед издательством чужие строки, выверенные и одобренные ею. Но она решительно не умела постоять за себя. Обивать пороги начальства, продвигая свой сборник, считала унизительным. Страшилась быть редактируемой. Опасалась, что чья-то воля будет вторгаться в ее выношенные строки. Что ей придется испытать угнетающее влияние постороннего вкуса. Или того хуже — столкнуться с непониманием, с перестраховкой…

Кому-то эти страхи могут показаться преувеличенными, даже странными. Что это — неуверенность в себе? Послушаем поэта. Если неуверенность, то высшего свойства.

Страшно тебе довериться, слово,
Страшно, а должно…