Не будь он у себя дома, в своём королевстве, он сплюнул бы, но теперь только потушил сигарету о дно пепельницы, изображавшей лебедя, и зажёг новую. Было тихо, и лишь издали доносилось задорное:
Бум-бум, бум-бум-бум…
Господин сел за столик, включил радио, долго настраивал на капризную короткую волну, наконец поймал её, откинулся в кресле, закурил и стал слушать.
Знакомый голос немного успокоил его. Поездки больших людей с одного материка на другой, тайные конференции самых влиятельных из них, тихоокеанские манёвры, заявления уверенных в себе государственных деятелей перед аудиториями пылких журналистов придали ему бодрости. Он чувствовал себя солидарным с ними. Они выражали вслух его мысли, протягивали ему руку, понимали, что он на них рассчитывает.
Пока диктор читал сообщения, он встал, снова подошёл к окну, отдёрнул штору и, взглянув на низину за городом, из которой поднимались фабричные трубы, быстро отыскал среди них четвёртую справа, низкую, солидную, старого типа, но такую знакомую, даже родную.
Бум-бум, бум-бум-бум, — доносилось издали, казалось, как раз от четвёртой трубы справа.
Он опустил штору, вернулся в комнату и сразу весь превратился в слух: диктор говорил о его родине.
Господин, который не аплодировал, теперь был готов радостно захлопать в ладоши; минуту он сосредоточенно слушал. Но его охватило мучительное, неприятное ощущение, похожее на тошноту. Он скривил рот и повёл носом, словно почувствовав зловоние. Насильно заставил себя откашляться. По его затылку прошла холодная волна, скользнула вниз по шее и дальше, к пояснице. Он пошевелил лопатками и втянул в себя воздух.
— Идиоты, — сказал он тихо, — идиоты.
Диктор был для него своим человеком и говорил от имени таких же своих людей. Господин, который не аплодировал, чувствовал себя почти ответственным за его слова: как обычно — о нищете в стране, о голоде, о пустых магазинах, об исхудалых детях, о непрочности режима…
Им овладел уже не стыд, а гнев: господин подскочил к приёмнику и выключил его, дрожа от злобы. В тишине звучал барабан. Он всё приближался. Колонна демонстрантов вышла на открытое место, звук долетал лучше, и в прозрачном весеннем воздухе немного иронически зазвенела трель флейты-пикколо.
— Идиоты.
Он подошёл к книжному шкафу и вынул толстую книгу. Перелистав её, он выловил несколько заложенных между страницами бумажек: зелёную, голубую, белую. Когда ему приносят эти клочки бумаги, он складывает их, как трофеи. Это не просто листовки, это исторические свидетельства того, что его дело ещё не проиграно. Они призывают: «Не выполняйте поставок, сами себе роете могилу! Не верьте пропаганде, не читайте журналов и газет!..» И вдруг господин, который не аплодировал, вытаращил глаза. В одной из листовок было написано:
«Не ходите на майскую демонстрацию! Мы видим вас! Предостерегаем вас! Рассчитаемся с вами!»
Бум-бум, бум-бум-бум, — звучит около самой виллы, потому что оркестр уже марширует по той же улице; слышны корнет-а-пистоны, кларнеты и маленькие барабаны, пение и смех. Открывается калитка, нет, вся эта страшная толпа не вламывается в сад, только соседские ребята бойко подбегают к вилле и звонят.
Нужно идти им отворять — родители на демонстрации, и паршивцы будут звонить, пока не оглохнешь. Майское половодье врывается в его дом, в его царство. У мальчика украшенный красными лентами самокат, девочка держит в руке воздушный шарик. Через минуту они включат радио за тонкой стенкой и прямо в квартире раздастся: «Бум-бум, бум-бум-бум».
Город жужжит, как улей, полный медоносных пчёл, а за ого домами высятся заводские трубы, и на четвёртой справа, — это отчётливо видно, — развевается и трепещет на ветру красный флаг.
Пёстрые, прозрачные спортивные знамёна реют на высоких белых древках над колоннами, толпа аплодирует и кричит «слава!» спортсменам в трусах и майках. Юноши и девушки проходят перед трибуной: теннисисты, футболисты, атлеты, пловцы — все они сильные и загорелые, как маленькие бронзовые боги. Теперь маршируют здоровье и красота, молодость и жизнерадостность. В размеренном шаге напрягаются мускулы ног, гордо распрямляются плечи, оживлённые, одухотворённые лица сияют, как целый цветник подсолнечников. А голоса скандируют здравицы миру, предвещая ему вечный расцвет.
На тротуаре стоит господни, и если пристальнее присмотришься к нему, заметишь: он ещё не так стар, он вполне мог бы сыграть вон с теми юношами в волейбол, участвовать вместе с ними в кроссе, выполнять упражнения на снарядах. Но он не думает о таком благородном соперничестве, стоит и смотрит и…
И аплодирует.
При мысли, что кто-нибудь наблюдает за ним и догадывается о его настроении, он сразу начинает аплодировать. Когда вокруг него кричат: «Да здравствует мир!»— кричит и он. Он даже снял перчатки, и с его лица давно спало оцепенение. Иногда он снимает шляпу, приветствуя спортивные вымпелы, машет им. Один раз он даже поднял на руки мальчугана, который хотел увидеть вратаря «Красной звезды».