Черный трилистник

— Гертулия, — сказал он, — нежная Гертулия, вы так прекрасны, что не могли не смотреть иногда людям в лицо. Человеческие лица почти все печальны от образа их прошлого, и пепел остается на дне всего, что старалось быть; все бывает только сквозь сон. Я не буду говорить вам о моих снах; они возникали лишь среди желаний слишком необычайных; во мне и через меня погас их одинокий огонь; они были сумерками моих собственных потемок. Простота ваших желаний сохраняет им, по крайней мере, надежду. Однако, уже наступила ночь; нужно уходить; закрыли фонтаны. С тех пор, как умер их смех, они неощутимо источают, капля за каплей, свою тайную жизнь. Так, в некоторые мгновения, внутри нас бывает нечто, что кажется умолкшим и что длится с таинственным упорством. В вашем уединении есть эхо, эхо шагов, которые удаляются и затем возвратятся; ибо возвращаются от всякой мудрости, и замершие цветы расцветают снова.

Гермас церемонно поклонился Гертулии. Она осталась одна у края воды со сломанным ирисом к руке, по волокна излома ослабели, и слишком тяжелый цветок упал на песок. Тишина возросла от этого шороха, потому что более не было слышно шагов Гермаса, и над большими деревьями, на светлом месте неба тихо восходила звезда.

Эмблематические предвестия

В это утро Гертулия пробудилась вся в слезах. Это случалось с ней часто со времени отъезда Гермотима; так сны ее переходили в скорбную и влажную печаль. После того, как она обессилевала, удерживая рыдания в течение дня, ночь расточала ей без ее ведома благодетельные дары слез. Потемки таинственны и бережны, они заботятся о раненых душах, и тоскующая Гертулия после своих тайных умилений пробуждалась обыкновенно нежно опечаленная и почти улыбающаяся.

В это утро, наоборот, она почувствовала себя более взволнованной. Во сне они долго слышала, как прерываясь и возобновляясь, долго, позади ночи, к каких-то засадах тени, пели возле ее уха далекие тонкие флейты. Их мелодия примешивалась к однородному шуму фонтанов и заимствовала у него сходную текучесть, так что, казалось, вода модулируется и роднится с гидрофонией инструментов. Молчание, в каком мнишь себя, когда спишь, встрепенулось, оживленное неизъяснимым ропотом; к спящей проник топот всей печали прошлого и всего страха будущего, и хотя не было слышно голоса, который выразил бы мысль, все говорило намеками об уходе Гермотима и об опасности путей, по которым скользили судьбы.

Внезапно пробудившаяся, Гертулия осматривала, еще лежа, комнату, где она уснула. Солнце, словно дивясь неподвижной легкости тюля окна и «занавеси кровати, затянутой тонкой тканью, окрашивало их в розовый цвет. Кровать имела форму лодки, и медные лебеди, украшавшие ее по углам, казались в утреннем свете поистине золотыми. Их мягко раскрытые крылья уносили ночной корабль по воображаемой реке ковра, где узоры вытягивались, как томные и запутанные водоросли. Большие орнаментальные розы там и сям распластывали свои струи.

Снаружи доносились звонкие и свежие голоса: это был шум рынка, находившегося перед домом. Там продавали цветы, травы, огромные плоды, редкие овощи или диковинную дичь. Гертулия из окна забавлялась зрелищем этой горсточки людей. Туда, беседующими группами или по одиночке, приходили прекрасные дамы, осторожно пробующие своими полными руками без перчаток зрелость какого-нибудь плода или выбирающие из благоуханного снопа самые прекрасные цисты. Проходили ослики, тряся потертым и теплым бархатом своих длинных серых ушей, равнодушные к усилиям, какие делали своими крыльями розовые фламинго, соединенные попарно гибкими тростинками, парализующими их высокие ноги, похожие на сочленения камыша. Астролог в высокой кабалистической шапке, в кружке слушателей, предсказывал будущее. Гертулия охотно спросила бы его, но она подумала о Гермотиме. Не понимая хорошо смысла великого начинания, им предпринятого, она восхищалась его попыткой! Ее чтящая, внимательная и нежная душа страдала от его удаления, и оттенок наивной гордости, которую она ощущала, думая об этом отсутствии, не вознаграждал ее за страдания, им причиненные. Несмотря на это, она, представляя себе молодого мудреца во всей его ученой и бродяжнической прелести, стыдилась своего суетного нетерпения.

Обыкновенно вид маленькой площади ее менее рассеивал. Три одиноких вяза обменивались там доверчивым шепотом своей листвы, как раз перед окном Гертулии, которая, лежа в кресле, смотрела, как они покачиваются. По вечерам слышно было, как они тихо вздрагивают один за другим, а иногда все вместе.