Черный обелиск

– Господин Кнопф, – отвечаю я. – Вы видели долгий сон и не вполне очнулись. Инфляция кончилась. Две недели назад вы еще смогли бы получить восемь миллионов за памятник, который приобрели за восемь миллиардов. Но сегодня их стоимость – восемь марок.

– Негодяи! Вы это нарочно подстроили!

– Что именно?

– Да насчет инфляции! Чтобы меня ограбить! Но я не продам его! Я дождусь следующей!

– Чего именно?

– Следующей инфляции.

– Ладно, – говорит Георг. – Выпьем за это. Кнопф хватает бутылку.

– Держим пари? – спрашивает он.

– Какое?

– Что я по вкусу узнаю, откуда эта бутылка. Он вытаскивает пробку и нюхает.

– Не отгадаете, это исключено, – заявляю я. – Когда водка из бочонка

– может быть; известно, что вы лучший знаток во всей округе, но не когда водка бутылочная.

– А на сколько мы будем держать пари? На стоимость памятника?

– Мы внезапно обеднели, – отвечает Георг. – Но тремя марками рискнуть готовы. Это и в ваших интересах.

– Хорошо. Дайте мне стакан. Кнопф нюхает и пробует. Потом требует, чтобы ему налили второй полный стакан, третий.

– Бросьте, – говорю я. – Отгадать невозможно. И можете не платить.

– Эта водка из гастрономического магазина Брокмана на Мариенштрассе,

– заявляет Кнопф. Мы с изумлением глядим на него. Он угадал.

– Выкладывайте денежки! – хрипит он. Георг отдает ему три марки, и Кнопф исчезает.

– Как ему удалось узнать? – удивляюсь я. – Или этот старый пьянчужка

– ясновидящий?

Вдруг Георг начинает хохотать.

– Он же надул нас!

– Каким образом?

– Георг поднимает бутылку. На дне наклеена снаружи крошечная этикетка: И. Брокман, гастрономия, Мариенштрассе, 18.

– Вот жулик! – говорит Георг одобрительно. – И какое еще у него зрение!

– Что зрение! – отвечаю я. – А вот послезавтра ночью, когда он будет возвращаться домой и обелиска не окажется на обычном месте, он во всем усомнится. Его привычный мир рухнет.

– А твой разве рушится? – спрашивает Георг.

– Ежедневно, – отвечаю. – Как же иначе жить?

* * *

За два часа до отъезда мы слышим топанье, голоса, пенье. И тут же на улице вокальный квартет затягивает:

О святая ночь, пролей Мир небесный в душу мне…

Мы подходим к окну. Внизу стоит Бодо Леддерхозе со своим певческим союзом.

– Что это значит? – спрашиваю я. – Ну-ка, Георг, зажги свет!

В матовом луче, падающем из окна на улицу, мы видим Бодо.

– Это в твою честь, – говорит Георг. – Прощальная серенада в исполнении союза. Не забудь, что ты тоже его член.

Пилигриму дай покой И страдания исцели… —

мощно продолжают певцы. Кое-где открываются окна.

– Тише! Замолчите! – кричит старуха Конерсман. – Ведь двенадцать часов, слышите, вы, пьяный сброд?

Вспыхнули ясные звезды В неба ночной синеве.

В окне стоит Лиза и кланяется. Она вообразила, что серенада предназначена ей. Вскоре появляется и полиция.

– Разойтись! – рявкает басовитый голос. С прекращением инфляции изменились и нравы полиции. Она стала цепкой и энергичной. Воскрес старый прусский дух. Каждый штатский – это вечный рекрут.

– Нарушение тишины и порядка в ночное время! – рычит антимузыкальный носитель полицейского мундира.

– Арестуйте их! – вопит вдова Конерсман. Певческий союз Бодо состоит из двадцати здоровенных малых. Против них – двое полицейских.

– Бодо! – зову я с тревогой. – Не трогайте их! Не защищайтесь! Иначе вас засадят в тюрьму на годы!

Бодо делает успокаивающий жест и поет, широко раскрывая рот:

Как бы я хотел с тобою Вознестись на небеса!

– Замолчите! Мы спать хотим! – вопит вдова Конерсман.

– Эй вы! – кричит Лиза на полицейских. – Оставьте певцов в покое! Где крадут – там вас нет!

Полицейские растеряны. Они еще несколько раз отдают приказ:

– Немедленно идти в полицейский участок!

Но никто не двигается. В конце концов полицейские делают то, что в их силах: каждый арестовывает по одному певцу.

Певцы не оказывают сопротивления. Их уводят. Оставшиеся как ни в чем не бывало продолжают петь. Участок недалеко. Полицейские возвращаются бегом и арестовывают еще двух. Остальные поют; но первые тенора что-то зазвучали слабо. Полицейские забирают певцов, начиная с правого края. При третьем налете уводят Вилли, поэтому первые тенора совсем смолкают. Мы протягиваем им в окно бутылки с пивом.

– Не сдавайся, Бодо, – говорю я.

– Не беспокойся! Выстоим до последнего человека.

Полицейские возвращаются и арестовывают кого-то из вторых теноров. Пива у нас больше нет, и мы пускаем в дело водку. Через десять минут поют уже одни только басы. Они стоят, не глядя на то, как арестовывают других. Я где-то читал, что моржи остаются совершенно равнодушными, когда охотники, нападая на стадо, убивают дубинками их соседей, – и я видел, как во время войны целые народы вели себя совершенно так же.

Проходит четверть часа, и из всех певцов остается один Бодо. Потные, разъяренные полицейские прибегают галопом в последний раз. Они становятся по обе стороны Бодо. Мы наблюдаем за ходом событий. Бодо поет один.

– Бетховен, – кратко заявляет он и опять жужжит, как одинокая музыкальная пчела.