Черный обелиск

— Конечно, — заявляю я с облегчением. — Каждый их услышит. Это колокола. Они звучат в фа-диез мажоре.

— Что такое фа-диез мажор?

— Такая тональность. Самая пленительная из всех тональностей.

Она раскидывает широкую юбку среди цветов.

— А во мне они теперь звонят?

Я киваю и смотрю на ее узкий затылок. Ты вся полна звоном, думаю я. Она срывает тюльпан и задумчиво разглядывает раскрывшийся цветок и мясистый стебель, на котором каплями выступает сок.

— Вот это совсем не пленительно.

— Хорошо, пусть колокола звонят в до мажоре.

— Непременно в мажоре?

— Это может быть и минор.

— А не может быть и то и другое одновременно?

— В музыке не может, — говорю я, загнанный в тупик. — В ней существуют известные принципы. Либо одно, либо другое. Или одно после другого.

— Одно после другого! — Изабелла смотрит на меня с легким презрением. — Вечно ты находишь отговорки, Рольф. Отчего?

— Да я сам не знаю. Мне самому хотелось бы, чтобы было иначе.

Она вдруг встает и отшвыривает тюльпан, который держала в руках. Одним прыжком она оказывается на дорожке и решительно отряхивает платье. Потом приподнимает его и рассматривает свои ноги. На ее лице гримаса отвращения.

— Что случилось? — испуганно спрашиваю я. Она указывает на клумбу:

— Змеи.

Я смотрю на цветы.

— Нет там никаких змей, Изабелла.

— Есть! Вон они! — И она указывает на тюльпаны. — Разве ты не видишь, чего они хотят? Я сразу почувствовала.

— Ничего они не хотят. Цветы как цветы, — тупо настаиваю я.

— Они ко мне прикоснулись! — Изабелла дрожит от омерзения и все еще не сводит глаз с тюльпанов.

Я беру ее за плечи и повертываю так, что клумбы ей больше не видно.

— Теперь ты отвернулась, — говорю я. — Теперь их тут уже нет.

Ее грудь бурно вздымается.

— Не пускай их ко мне! Растопчи их, Рудольф!

— Да их уже нет. Ты отвернулась, и они исчезли. Как трава ночью и все предметы.

Она прислоняется ко мне. Я вдруг перестаю быть для нее Рольфом. Она прижимается лицом к моему плечу. Ей ничего не нужно объяснять: теперь я — Рудольф и должен это понимать.

— А ты уверен? — спрашивает она. И я чувствую, как ее сердце бьется возле моей руки.

— Совершенно уверен. Они исчезли. Как слуги в воскресный день.

— Не пускай их ко мне, Рудольф.

— Не пущу, — заверяю я ее, хотя мне не вполне ясно, что она имеет в виду. Но она уже успокаивается.

Мы медленно идем обратно. Она как-то сразу устает. Подходит сестра в мягких туфлях.

— Вам пора кушать, мадемуазель.

— Кушать? А зачем нужно то и дело есть, Рудольф?

— Чтобы не умереть.

— И опять ты лжешь, — говорит она устало, как будто безнадежно непонятливому ребенку.

— Сейчас нет. Сейчас я действительно сказал правду.

— Вот как? А камни тоже едят?

— Разве камни — живые?

— Ну конечно. Они самые живые. Настолько, что они вечны. Ты разве не знаешь, что такое кристалл?

— Только то, что нам рассказывали на уроках физики. Но, должно быть, все это вранье.

— Чистый экстаз… — шепчет Изабелла. — Совсем другое, чем те вон… — И она делает движение, словно желая повернуться к клумбам.

Сестра берет ее под руку.

— А где же ваша шляпа, мадемуазель? — спрашивает она, сделав несколько шагов и озираясь. — Подождите, я сейчас ее достану.

И она идет к клумбе, чтобы извлечь оттуда шляпу. А Изабелла торопливо возвращается ко мне, в ней появилось что-то очень мягкое.

— Не покидай меня, Рудольф! — шепчет она.

— Я тебя не покину.

— И не уходи! Мне пора. Они прислали за мной! Но ты не уходи!

— Я не уйду, Изабелла.

Сестра выудила шляпу и теперь спешит к нам на своих широких подметках, словно неотвратимая судьба. Изабелла стоит неподвижно и смотрит на меня. Кажется, будто мы прощаемся навеки. Но у меня каждый раз такое чувство, будто мы прощаемся навеки. Кто знает, в каком состоянии она ко мне вернется и узнает ли меня.

— Наденьте шляпу, мадемуазель, — говорит сестра.

Изабелла берет шляпу, и та вяло повисает на ее локте. Потом Изабелла повертывается и идет к флигелю. Она не оглядывается.