Чёрный беркут

Они написали письмо в ЦК, лично Сталину, зная, что под этим письмом готов поставить свою подпись любой честный житель Даугана. Но что ни пиши, о чем ни рассуждай, Лозовой пока остается в заключении. Его, видно, тоже допрашивают, как совсем недавно допрашивали Якова. Правда, обстановка допроса не вязалась с тем, что последнее время говорили об НКВД. Следователь не грубил, ничего не подтасовывал, как будто действительно хотел объективно во всем разобраться. Но за другими дверьми Яков слышал и стоны, и ругань. Там допрашивали с пристрастием. Трудно даже вообразить, что таким методом допрашивают Лозового. А ведь это вполне возможно. Василий Фомич сказал, что справедливость восторжествует. Может быть. Но у Якова еще слишком живо было в памяти впечатление от допроса, когда, казалось бы, самые пустяковые мелочи становились вдруг чуть ли не решающими обвинениями.

— Скажи, Федор, как мог повлиять на мое освобождение отчим? Ты что-то намекал в машине.

— Очень просто. Я еще раньше докладывал начальнику войск о твоих подозрениях в отношении Мордовцева. Он передал это комиссару внутренних дел республики. Ну все и завертелось. Откровенно говоря, нам самим показалось странным поведение твоего отчима. Когда ты едва не выследил его, он неожиданно уехал на строительство Мургабской плотины. Теперь, говорят, возвращается. Разоблачать Мордовцева тебе, никому другому. На том и с начальником войск, и в НКВД порешили.

— Какой может быть разговор! Все силы положу.

О своей готовности разоблачить Мордовцева говорил он с чистым сердцем. Жалко, конечно, мать — она любит Флегонта. Случись что с мужем, проклянет сына. Но что делать! Когда-нибудь и она поймет, кто прав. И еще. Дать обещание разоблачить отчима легко, а вот как сдержать слово? Флегонт — хитрая лиса, у него железная воля, сильный характер. Голыми руками такого не возьмешь.

— Мы думали тебя призвать в армию и к себе забрать, — продолжал Карачун. — Нам очень нужен хороший переводчик, знающий курдский и фарситский. Но решили пока повременить. Не поймут люди: то чуть не арестовали, а то сразу в комендатуру. Тот же Мордовцев к тебе будет как зверь только против ветра заходить. А он не один терьяком балует. Последнее время под марку терьяка что-то уж больно густо всякой контры пошло. На одном фланге прорвутся шаромыги, на другом — тоже, а как заставы рассредоточишь, поднимешь в преследование, по центру бац, и пустят какого-нибудь туза, вроде того, что на вшах попался.

Таким озабоченным Яков никогда еще не видел Карачуна. Выходит, не только по дружбе он выручил его из беды — о деле заботится. Знает ли о Светлане? Если бы знал, пальцем не пошевелил для его защиты. И был бы прав... Теперь еще надо добиваться восстановления на работе. Семейных забот полный рот. Надвигается зима, дома никаких запасов. На дороге зимой работы сокращаются. Чем заняться? На что жить, если не восстановят на прежней должности?..

Позвонил в дорожное управление. Там ответили, что до утра ни одна машина на Дауган не пойдет. Надо было где-то устраиваться на ночлег.

— Ночуй у меня, места хватит, — предложил Карачун.

— Нет, Федя, думаю с матерью повидаться. Редко бываю. Обидится, если не приду.

У него был свой план. Завтра с утра он рассчитывал побывать в райкоме и в райисполкоме, чтобы взять там официальную справку с прежнего места работы. Справка может потребоваться. «Да и дело недолгое. Возьму справку, и сразу на Дауган».

Спустя полчаса он уже торопился к матери. Какие бы ни сложились у них отношения, мать всегда остается матерью!..

Все ускоряя шаги, подошел к дому с резными наличниками и жестяным петухом на трубе, толкнул калитку, вошел во двор, весь оплетенный виноградом, уже сбросившим пожухлые листья. Едва поднялся на знакомое крыльцо, мать вышла навстречу:

— Господи! Яшенька! Сынок! Слава тебе, царица небесная, услышала мои молитвы: свиделись в полном здравии.

Испытывая чувство щемящей радости, Яков молча прижал к груди заметно поседевшую родную голову матери. Будто снова вернулась та невозвратимая пора, когда он прибегал к ней и получал ее скупую, но тем более незаменимую ласку, снимавшую с него обиды и горести.

— Ну что вы, что вы, мама? — едва справляясь с волнением, проговорил он, чувствуя, что и у самого увлажняются глаза, щекочет в носу. — Как вы-то, живы-здоровы?

— Бог миловал. Вот по тебе извелась вся. Не успела приехать, уж сороки на хвосте принесли: дескать, Яшку твоего с председателей турнули, в НКВД упекли. Давно тебе говорила, сынок, не связывайся с властью. Свое-то хозяйство — и власть, и достаток. А теперь куда тебе податься? Ни кола, ни двора, ни государственной должности.

— Ладно, ладно, мама. Все наладится. — Ему не хотелось так вот, с порога, вступать в споры с матерью. — Сам-то скоро приедет?

— Ладно так ладно, — согласилась мать. — Флегонт-то Лукич днями будет, дела сдает. Что ж это мы на крыльце стоим? — спохватилась она. — А уж набедовался ты, сынок, в гроб и то краше кладут. Винищем от тебя разит. Нешто на радостях?

— На радостях, мама.