Черные колокола

Слуги божьи старательно, чувствуя вокруг себя внимательных, жадных зрителей и око истории, выполнили ритуал счастливой, богом определенной встречи, благословили друг друга, облобызались, прослезились.

И только уж потом пошло все земное, обыденное. Патер Вечери спросил, каково самочувствие его преосвященства, и не удивился, услышав ответ:

– Слава богу, хорошо!

Он давно знал, что Йожеф Миндсенти чувствует себя прекрасно в этом замке, на пороге свободы, в преддверии великой деятельности.

Не удивили патера и «тюремные» покои кардинала. Кабинет, полный книг. Спальная с отличным гардеробом, от которой не отказалась бы и кинозвезда. Столовая с белоснежным бельем, серебром и баккара. Всюду дорогой и редкий фарфор. На кухне и в кладовой полное изобилие: битая птица, бруски масла, виноград, яблоки, овощи, сыр, вино. Одна из комнат приспособлена под капеллу, домашнюю церковь.

В одном кардиналу было отказано: читать газеты, слушать радио и принимать посетителей. Имел право на свидание только с престарелой матерью.

Днем кардинал, осужденный на пожизненное тюремное заключение, прогуливался по пустынному парку. Ночью замок окружал вооруженный отряд, бдительно охраняющий чуткий, нервный сон его преосвященства.

Фелшепетеньский узник остался почти таким же, каким его знал патер Вечери восемь лет назад, когда тот отправлялся из зала суда на пожизненное заключение. Такой же высокий, поджарый, с властным, исполненным экзальтированного величия лицом, с гибкими выхоленными руками, привыкшими, чтобы к ним прикладывались губы многочисленных поклонников. Глаза излучают сияние, совсем как на картинах мастеров эпохи Возрождения. В голосе неотразимая сила, испытанная в многочисленных аудиториях.

И одет и обут он так же, как восемь лет назад. Плотная черная сутана, широкий лиловый атласный пояс, мягкие черные ботинки.

Пока Миндсенти переодевался, упаковывал свое добро в чемоданы, патер Вечери успел подумать о многом: о том, как поделикатнее внушить кардиналу быть немногословным, сдержанным в своих выступлениях перед верующими венграми, особенно перед иностранными корреспондентами, как хотя бы временно охладить его мстительный пыл, заставить высказывать вслух только сотую долю своих мыслей, а девяносто девять – чужих, взятых напрокат у либералов, прогрессистов, умеренных, у всех тех, кто ловко и успешно, на протяжении многих десятилетий, жонглирует такими понятиями, как «единый независимый народ», «всеобщее благополучие», «развитие всех народов в одном направлении», «национальное чувство должно быть фундаментом правды».

Появился Миндсенти. Серебро волос, румянец, апостольское сияние очей… Вот теперь он настоящий примас католической церкви Венгрии, епископ Эстергомский, кардинал, член кардинальской коллегии святого престола, великий мученик, олицетворение возмездия, гроза для безбожных коммунистов.

Патер ничего не сказал, о чем подумал, только улыбался, только с умилением смотрел на кардинала.

Тот все понял, оценил. Тогда и осмелился высокий посол кое-что посоветовать кардиналу.

Немецкий язык, к сожалению, не такой гибкий и легкий, как французский, он не позволяет говорить о серьезных вещах весело, иронически, не до конца высказываться, но все сказать. Однако и на немецком патер Вечери сумел без грубоватой прямоты, не в лоб, произнести все самое существенное.

Миндсенти хорошо понял его. Так, во всяком случае, показалось патеру. Примас католической церкви Венгрии разбирался во всех тонкостях немецкого лучше, чем французского и даже венгерского. Он не был настоящим венгром, всего лишь венгерский шваб, Йожеф Пем. В свое время он поменял неблагозвучное «Пем» на благородное – Миндсенти.

За час до полуночи кардинал и сопровождающие его лица, как говорится в дипломатической хронике, отбыли из фелшепетеньского замка в городок Ретшаг. Воскресший из мертвых знал, что его сутана видна сейчас всему миру, что каждый его шаг по земле Венгрии станет самой приметной вехой его биографии, славным достоянием истории отцов католической веры. И потому он действовал только возвышенно, ни на мгновение не роняя своего величия.

Прибыв в Ретшаг, он сразу же, не упиваясь ликующей, с зажженными факелами в руках толпой ретшагцев, приветствовавших его, сурово раскланялся и направился в церковь. Целых двадцать минут молился богу, ласково беседовал с горожанами, благословлял их.

Тут, в Ретшаге, отвечая на приветствие, кардинал произнес слова, которые через несколько дней, распространенные иностранными корреспондентами, облетели весь мир:

– Дети мои, я буду продолжать то, на чем мне пришлось остановиться восемь лет назад.