Черные алмазы

К тому же внутреннее настроение парижского модного света целиком совпало с душевным состоянием Эвелины.

Через несколько дней после переезда в Париж умер ее калека-брат. Один знаменитый врач сделал ему операцию, после которой тот излечился навек.

Эвелина была расстроена и подавлена. У нее было такое чувство, будто больше ей не для кого жить.

Старенькие костыли умершего калеки она хранила в своем будуаре, прислонив с обеих сторон к туалетному столику, и два раза в неделю карета отвозила ее на кладбище, где она вешала на могильный крест свежие венки.

Другими словами, Эвелина была искренне увлечена этой модой на покаяние.

С гораздо большим чувством она пела в церкви Моцарта и Генделя, нежели Верди – в опере.

Более того, Эвелина решила устроить в своем салоне благотворительный концерт с дорогими пригласительными билетами, средства от которого намеревалась употребить на какое-либо богоугодное дело. Может быть, на вспомоществование зуавам или еще на что-нибудь в этом же роде. Я не знаю точно, а почему, об этом речь пойдет ниже.

И в тот момент, когда она ломала голову над составлением программы, к ней со свойственной ему взбалмошностью ворвался без всякого доклада ее давний любимец, товарищ веселых забав, Арпад.

Эвелина, выронив перо из рук, со смехом бросилась к нему и обняла.

– Ах, проказник вы этакий! Где же это вы пропадали?

– Скитаюсь в поисках работы, – также смеясь, отвечал Арпад. – Ищу, где бы поставить свои цимбалы и дать концерт.

– Как нельзя кстати! Вас словно позвали сюда. Но как вы меня разыскали?

– Невелика премудрость! Если бы я не нашел вашего имени в театральной программе, я бы взглянул на афишу у храма святого Евстахия.

– Вы уже слышали меня?

– И здесь и там. И на сцене и в церкви. Но должен сказать, что в церкви очень высокая плата за вход. Если в опере я заполучил вас за двенадцать франков, то у дверей храма герцогиня, собиравшая плату за вход, не согласилась впустить меня меньше чем за двадцать.

– Ах, какой же вы дурачок! И что за выражения? Он заполучил меня за двенадцать франков! А вот я заполучу вас немедленно! За какую цену можно вас заполучить?

– Весь вопрос в том, для чего?

– Ну, взгляните на этого простака! Да уж, конечно, не кофе молоть! За какую плату вы согласитесь играть один вечер?

– Вам за одно пожатие прелестной ручки, а для других установлена плата в пятьсот франков.

– А если речь идет о благотворительном концерте?

– В таком случае ни даром, ни за деньги!

– Но-но, что это за разговоры! Вы циник! Неужели в вас ни к кому нет жалости? Неужели вы ничего не сделаете для бедных?

– Я знаю одну бедную женщину, которой обязан всем: это моя мать. Каждый грош, отданный другому, я отнимаю у человека, обобранного самым несправедливым образом: у моей матери. Так пусть сперва вернут моей матери то, что забрали у нее, а уж потом я отдам миру все, что в моих силах. А до тех пор все мое принадлежит моей матери.

– Ах, так вы маменькин сынок! Ну, тогда вы получите пятьсот франков, но надо сыграть что-нибудь возвышенное, духовное: мессу Листа или ораторию Генделя.

– Что? Уж не в пользу ли зуавских волонтеров будет этот концерт?

– Да, и я его устраиваю.

– Я не приму в нем участия.

– Но почему же?

– Почему? Да потому, что я не хочу выступать против Гарибальди.

– Ох, да вы на редкость неразумное дитя! Он, видите ли, не хочет выступать против Гарибальди!

– Нет и нет! – вспыхнул юноша и, чтобы придать больший вес своему протесту, распахнул жилет и показал Эвелине:

– Видите это?

На нем была красная рубашка. Эвелина залилась безудержным смехом.

– А вы и впрямь заделались краснорубашечником! Того и гляди, пойдете в гарибальдийцы.

– Я бы давно пошел, если бы не мама.

– А если вас ранят в руку, что вы станете делать?

– Попрошусь нахлебником к какой-нибудь знатной даме. Уж кто-нибудь да согласится содержать меня.

Тут Эвелина неожиданно разрыдалась.

Ариад никак не мог взять в толк отчего.

Он кинулся к Эвелине, принялся уговаривать ее, утешать, выспрашивать, уж не обидел ли он ее чем, пока наконец мадам не проговорила сквозь слезы:

– Бедный Яношка умер. Видите, вон там, у стола, его костылики.

– Как жалко! Немало веселых часов провели мы с несчастным мальчиком!

– Правда, ведь вы его тоже любили? Знаете, для меня теперь весь мир опустел. Больше никогда я не услышу стука его костылей на лестнице. Не знаю, для чего я еще живу. Мне хотелось бы жить ради человека, который не может обойтись без меня, за которым бы я ухаживала. Я мечтаю о каком-нибудь художнике, потерявшем зрение, или музыканте, лишившемся правой руки, о великом борце за свободу, которого преследуют, и он не может выйти даже из дому, и для которого я была бы всем-и спасительницей и кормилицей. Идите к Гарибальди!

Тут она снова рассмеялась.

– Ну, лучше поговорим о другом. Вы ведь слышали мое пение? Что вы о нем скажете?

– Если бы вы могли и дьяволам петь так же, как ангелам, вы стали бы поистине великой артисткой.

– А кого вы подразумеваете под дьяволами?

– Ну, из проповедей отца Ансельма вы знаете, что театр – это капище дьявола.

– Ах!.. Вы неотесанный мужлан! Разве вам не известно, что я артистка?