Черные алмазы

После доклада гости могли перейти в буфет. Армия lateiner начала убираться восвояси. Если не в другом месте, то уж в буфете lateiner себя выдаст, станет ясно, что он всего лишь судебный заседатель. Да и привык он, когда ест, располагаться за чем-нибудь надежным и устойчивым. А если можно локти на стол положить, тем лучше. Но всего милее сидеть за собственным столом. Тут у него свой нож, своя вилка, своя ложка, которые он узнает, едва к ним прикоснется. Никто не требует, чтобы он ел обеими руками. Жена подкладывает ему на тарелку, разумеется, самые лакомые кусочки. Понравится, снова потчует, уговаривает, чтобы еще откушал. Если не по вкусу придется, выспросит, в чем дело. Если блюдо не удалось, кухарка будет строго наказана. Если все обрыдло, вспомнят о ломтике поджаренного хлеба — преданном друге дома, который всегда под рукой. О, вот это великолепно! Объедение! Особенно когда натрешь его немного чесночком, чтобы лишь чуть-чуть ощущался. Да, совсем иное дело закусывать в графском буфете. Тут стопка разных тарелок, там груда вилок и ножей, их нужно via facti[96] захватить, оттоптав при этом мозоли двум-трем таким же conquisitores[97] и зацепив несколько кринолинов, протолкаться с помощью локтей к другому концу стола, где стоят бокалы, положить себе с блюда, на котором лежат фазаны, худший кусок, чтобы подоспевший вслед гость не сказал: «Гляди-ка, невежа, грудку себе забрал, а ведь ее и другие любят!» А потом с похищенной фазаньей ножкой забиться в какой-нибудь уголок. В одной руке держать тарелку, в другой нож, в третьей — если б она была! — вилку. И хоть бы собака подвернулась, чтобы кинуть ей зажатую в руке кость, которую некуда деть. А потом тыкать похожей на лопатку серебряной вилкой с четырьмя зубьями в заливное, которое невозможно удержать на месте, и одновременно защищать свой стакан от соседей справа и слева, чтобы его не унесли из-под носа, и умолять стоящего рядом господина не лить ему в карман сладкий сок от компота; потом кромсать impossibilis[98] ножом корочку паштета из гусиной печенки, которая протестует против того, чтобы ее consumo,[99] a ведь поджаренная корочка лучшее, что есть в паштете. Время от времени он опрокидывает подвернувшиеся под руку сиамские близнецы-бутылочки с уксусом и маслом и с ужасом узнает, что проглоченное им желе оказалось мясом черепахи! И в заключение не может найти хозяйку, которую следовало бы поблагодарить за ужин. И вместо приятного домашнего ковыряния зубочисткой вынужден palam et publiee[100] полоскать рот.

Нет, дома куда лучше! А не дома, так хорошо и в трактире, где он, завсегдатай, может распоряжаться, высказывать недовольство и называть кельнера на «ты».

Иван не принадлежал к числу тех, кто спасался бегством. Он смешался с толпой гостей и чувствовал себя превосходно.

Группа пожилых и молодых господ приняла его весьма сердечно, все молодые люди, не достигшие сорока лет, обращались к нему на «ты». Он был принят в общество. Ведь это ничего им не стоило. Завтра он уедет домой, в свою Месопотамию, и никто больше о нем даже не вспомнит.

Над темой его доклада начали подшучивать. И тогда выяснилось, что этот ученый троглодит очень приятен в обществе. Он понимал шутки, сам смеялся веселее всех, получая меткий укол, но при случае в долгу не оставался и парировал удары так же весело, никого не обижая.

Атаку против него начал обладатель гусарского мундира маркграф Салиста, натурализованный дворянин, которого господа между собой называли капитаном. Это был плечистый, с широкой грудью, фигурой боксера человек с зачесанными назад курчавыми волосами, красным смеющимся лицом и черными закрученными усами. Подошел он, прихрамывая, словно одна нога была у него короче другой, и, пожимая Ивану руку, представился:

— Гусарский капитан маркграф Салиста. Однако не думай, что я хромаю от того, что мне прострелили ногу. Просто один кроткий поэт нечаянно наступил мне на шпору и оторвал каблук вместе с задником.

Иван засмеялся.

— Poetica licentia!.[101] Ты был гекзаметром, а он из тебя сделал ямб.

— Ха-ха-ха! — громко захохотал капитан. — Хороший каламбур! Послушайте-ка, я был гекзаметром, шестистопным кавалеристом, а стал ямбом: одна короткая, другая длинная. А теперь позволь и мне пошутить. Ты говорил, что у людей в стране Магнетизма синие волосы, но тогда и бороды у них должны быть синими. А значит, неправда, что у них только по одной жене, ведь Синей бороде положено семь жен.

— Или семь корзин,[102] — ответил ему Иван.

— Ах! Ich bin erkannt![103] — вскричал добродушно капитан, а молодежь разразилась хохотом. Всем было известно, что Салиста вечно рыщет в поисках невесты, но никогда еще не доводил negocialis[104] переговоры до стадии решительного завершения.

В обществе охотно принимают человека, которому можно говорить колкости и который умеет ответить тем же.