Черновой вариант

(Автор вспоминает старинное еврейское кладбище Праги. Из-за тесноты в гетто евреи громоздили могилы одну на другую; захоронения, двадцатикратно за четыреста лет наслоясь, вспучились буграми, ощерились в траурное осеннее небо кривыми клыками двенадцати тысяч надгробий. Бродят одиночные посетители между голыми деревьями, между разно вросшими в землю памятниками, тихо развлекаются рельефами изображений, кто понимает - читает тексты о былом могуществе покойников...

У ворот кладбища - трехэтажный дом: изломы углов слажены с круглой башней сбоку и тоскливая мелодия Востока сквозит в арочных проемах окон, в таинственности входа под шестиконечной звездой, где крутая лестница поднимает посетителя в маленькие залы второго этажа - в музей концентрационного лагеря Терезин.

Там на картинах Фритты, Унгара, Гааса, Флайшмана издыхают сто сорок тысяч узников, там на колючей проволоке, натянутой по стенам, висят рисунки детей Терезина: кошки и собаки, солнце и деревья, и похороны и школа и тюрьма и яркие бабочки, барачные нары, катание на санках, и полицай с дубинкой и распустившийся цветок, миска с картошкой или пирожками, больница, где больные девочки читают книги и улыбается добрый доктор, а еще здесь детские стихи (“я стал уже взрослым, узнал, что такое страх, кровавое слово и убитый день”, - Гануш Гахенбург, пятнадцать лет), и самодельный тряпочный щенок и фотография освободителя - майора Кузьмина с иностранным крестом на груди...

Детские экспонаты подписаны: имя и фамилия автора, даты рождения и смерти, в конце одно и то же слово “Освенцим” - тупик пятнадцати тысяч детей Терезина...

На стенах Пинкасовой синагоги в Праге начертаны семьдесят семь тысяч двести девяносто семь имен - это веками процветавшая еврейская община прекрасного города Праги, чешскими королями жалованная, роскошные синагоги строившая, мудрецов и поэтов растившая, богатая и сильная община – через Терезин водой в песок ушедшая).

7

- Я - еврей. Но, представьте, мне не жалко баранов, покорно идущих на бойню. Да, да! И не надо меня уверять, будто их обманули, будто им в голову не приходило, что лагерная баня окажется газовой камерой, а “переселение” - это переселение в могилу. Давайте не будем! Не в сороковые даже годы – в двадцать первом еще было сказано: “В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы уничтожения еврейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих других местах. В программу войдут... реставрированные в духе эпохи: сожжение евреев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей еврейской кровью, а также новые приемы “эвакуации”, “очистки от подозрительных элементов” и пр., пр...”. Знаете, что это? Отрывок из романа Ильи Эренбурга “Хулио Хуренито”. Не философ, не историк - поэт! Все предсказал! Кроме разве что циклона-Б и что на полях не кровь, а пепел... Скажете, не читали евреи Эренбурга? Интеллигенты, во всяком случае, читали.. Посмеивались: забавная фантастика. Кто-нибудь из читавших, может быть, вспомнил эти пророчества под пулей или в газе...

А когда все завертелось, засмердело, как можно было не узнать? Уж на что был засекречен концлагерь в Хелмно, но и там нашелся Моше Подхлебник, недостреленный, недожженный. С пулевой дыркой в голове он выполз из костра для трупов, пока часовым дым застилал глаза. По декабрьскому мокрому полю проволокся сотню метров и свалился в лагерную сточную канаву. У него сквозь обугленную кожу белели кости. Чтобы заглушить боль, он окунал раны в жижу канавы, представляете? В канаве дождался ночи, каким-то чудом миновал охрану и ограду лагеря и еще полз километра два по слякоти и по снегу... Ехал мимо еврей на санях, подобрал его, отвез в деревню. Полумертвый Моше сумел не потерять сознание и рассказать местному раввину про газирование евреев, чтобы сообщили всем окрестным гетто. Подхлебнику было восемнадцать лет. Между прочим, он выжил - вот судьба бойца, а не жертвы.

Еще говорят, мол, в оккупированных местностях боеспособные евреи были на войне, а немцы в основном убивали немощных: стариков, женщин, детей. Допустим. Но даже и в малом числе мужчины могли бы проявить себя мужчинами? Ну, не воевать, не драться, но хотя бы не помогать. Не копать самим могилы, не раздевать аккуратно дочь на краю рва... Кто построил крематории? Сами узники! У евреев зондеркоманды Освенцима было все, даже водка. Но разве они не знали, что их срок - три месяца, потом смерть - почему же они соглашались обслуживать печи? Трусость? Вряд ли. Им хватало духа снабжать лекарствами тех, кто умирал в бараках, они даже рисковали прятать рукописи погибших - геройство, но не поддерживай они сам механизм убийства - зачем бы тогда эти подвиги?