Черниговцы [повесть о восстании Черниговского полка 1826]

Якушкин решил, не откладывая, привести в исполнение свою мысль об освобождении крестьян. «Независимость, — думал он, — вот что улучшит их состояние. Она возбудит в них деятельность и заставит прилежно трудиться, так как отныне они будут трудиться для себя».

Он собрал крестьян нового своего имения, чтобы объявить им свое намерение, и изложил условия, на которых предполагал освободить их.

— Усадьба, выгоны, скот, — говорил он, — все останется по-прежнему за вами, а платы я от вас никакой не возьму. Все это вы получите даром.

Якушкин старался держаться спокойно, но не мог преодолеть внутреннее волнение. Голос его дрожал. Это была великая минута в его жизни: он возвращал рабам отнятую у них свободу, и сердце его было преисполнено гордости.

Окончив речь, он обвел глазами лица стоявших перед ним мужиков. Мужики молчали и смотрели на барина, как будто ожидая от него чего-то еще. Наконец один старик нерешительно спросил:

— А земля как же?

— Земля? — с недоумением переспросил Якушкин.

— А вот земля, что мы пашем, — уже с некоторым нетерпением, как бы сердясь, повторил старик, — она чья же будет: наша или ваша?

Якушкин был озадачен.

— Земля, само собой, останется за мной, — ответил он. — Но вы ее сможете нанимать у меня.

— Ну нет, батюшка, — мотнул головой старик, — так не годится. Пусть уж лучше будет по-старому: мы ваши, а земля наша.

Якушкин стал было объяснять выгоды, какие доставит им свобода, но мужики только качали головой и упрямо твердили свое:

— Нет, батюшка, без земли нам никак нельзя. А вот ты, батюшка, приезжай лучше пожить с нами. При тебе всё лучше, а то от земской полиции да от поборов совсем пропадаем.

На другой день Якушкин, так ничего и не добившись, уехал в свой полк.

— Русский народ еще не понимает свободы, — с горечью говорил он Фонвизину. — Но мы на деле научим его ценить ее блага.

Вскоре 37-й егерский полк был расформирован и отправлен в Москву для комплектования других частей. Якушкин поехал в Москву вместе с Фонвизиным и остановился в его доме на

Арбате. Он получил длительный отпуск, а затем, но дожидаясь нового назначения, заявил о своем желании уйти в отставку.

В конце 1817 года в Москву должен был приехать император. Еще в августе прибыл походом сюда сводный гвардейский корпус, составленный из первых батальонов всех пеших и первых эскадронов конных полков, в сопровождении артиллерии. Начальником штаба был Александр Николаевич Муравьев. Он жил в Хамовниках, в помещении штаба.

Однажды у Александра Николаевича собрались офицеры. Пили вино и ужинали. Принесли гитару, и затеялся пляс. Хозяин, развеселившись, откалывал трепака по-солдатски и так удачно подражал солдатским ухваткам, что привел всех в восторг.

А в кабинете, рядом со столовой, шли в это время разговоры о новых чудесах шагистики и о графе Аракчееве, об императоре и о генерале Желтухине, командире гренадерского полка, который угрожал «с солдат сорвать шкуру от затылка до пяток», а офицеров «перевернуть вверх ногами».

Курчавый подпоручик Толстой рассказывал свою историю с графом Клейнмихелем, новым плац-адъютантом, который был поставлен специально для того, чтобы записывать ошибки на учении и доносить о них императору.

— Слева в колонну стройсь! Деплояда, контрмарш[26] — всё честь честью, — повествовал он. — Батальон выстроился во фронт. Смотрю, наш плац-немец ноги расставил, глаза таращит, вынимает подзорную трубку. Не к чему придраться, гладко. А на третий день мне говорят: «Он тебя записал, в приказе замечание будет». — «Как — замечание, за что?» — «А у тебя, говорят, султаны шевелились». Вот так штука! Прошу проверить на третий день: шевелились султаны или нет? Я прямо в комендантскую: так и так, говорю, замечания не приму, потому что султаны не шевелились. Он уставился на меня. «Шевелились, говорит, и я по долгу службы обязан доложить государю». Ах ты, цапля, думаю, я ж от тебя не отстану! Я свое, а он свое. Уперся: шевелились, да и только. Тут я не стерпел да и ляпнул: «После этого вы…» Да этак по-русски!

Все захохотали.

— Ну, а он что? — с любопытством осведомился добродушный штабс-капитан Кошкарев.

— Ничего, — со смехом отвечал Толстой. — Глаза выпучил прикинулся, что русского языка не разумеет. А только в приказе замечания не было.

— Чудеса! — говорил Михаил Муравьев, младший брат Александра, такой же толстоносый и приземистый, как и он. — С ума посходили от шагистики. Шаги петербургские, Могилевские, варшавские… Музыкант стоит с хронометром, шаги по секундам отсчитывает. Танцмейстера Дидло не хватает… Мечтают Европу удивить. Да ну ее, Европу, в чертову…

Хохот приветствовал его слова.

— С Европой полегче, Михайло, как бы животики не надорвать, — заметил полковник Фонвизин. Он глядел на Михаила Муравьева с ласковой улыбкой, как на большого забавного медведя.