Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)

Из дальних комнат донесся шум радостных возгласов. Вслед за тем на террасе послышался громкий разговор. Матвей узнал среди других голосов голос Ипполита и, бросив книгу, поспешил на террасу.

Ипполит приехал в отпуск из Москвы, где он учился в училище колонновожатых[42]. Он был тонок и строен. В его порывистых, скорых движениях проявлялась еще мальчишеская неровность и резвость. Он шалил, как мальчишка: прыгал через ступеньки вниз с террасы в сад, поднимал одной рукой стулья на воздух. Но взгляд черных глаз из-под прямой черты бровей был по-новому строг и серьезен. В твердых очертаниях рта и подбородка, покрытого темным пушком, выражались упрямство и смелость.

Ипполит весело болтал о преподавателях, об экзаменах и о предстоящем нынешней осенью выпуске в офицеры, а между тем с какой-то странной улыбкой посматривал на Матвея, как бы имея про запас какой-то забавный секрет. Улучив время, когда они остались вдвоем, он подхватил Матвея под руку (это был жест Сережи) и шаловливо потащил его в сад.

— Я должен тебе кое-что сообщить, — шепнул он, сжимая на ходу локоть Матвея.

Остановившись в тенистой аллее каштанов, он торжественно отступил на шаг и сказал важным тоном:

— Матюша, я посвящен в вашу тайну. Я с вами — с тобой и с Сережей. Поздравь меня, Матюша: я тоже член общества, меня принял Трубецкой. Отныне мы с тобой братья вдвойне.

Матвей побледнел. Он с ужасом смотрел на Ипполита.

— Ипполит… — проговорил он дрожащим голосом. И тотчас яростно вскрикнул: — О, этого я никогда не прощу Трубецкому!

Он схватил Ипполита за руки.

— Милый мой мальчик! — говорил он. — Вы оба охвачены тем же безумием: и ты и Сережа…

Ипполит сердито выдергивал свои руки из рук Матвея.

— Брат, неужели и ты считаешь меня слишком юным для подвига? — сказал он нахмурившись, с горьким укором.

Матвей повернулся и быстро зашагал по аллее к дому.

…Незадолго до обеда Сергей вернулся из Бакумовки. Вместе с ним приехали Хрущовы. Произошло примирение. Хрущов, представительный человек с аккуратно подстриженными бакенбардами, сохранявший и во фраке следы военной выправки, с достоинством облобызался три раза с Иваном Матвеевичем, почтительно поцеловал руку Прасковье Васильевне и снисходительно погладил восьмилетнего Васю по голове, которую тот сейчас же сердито отдернул. Аннета с покорной улыбкой проделала то же, что муж: подошла, вытягивая губки для поцелуя сначала к отцу, потом к мачехе и погладила Васю. Вася в ответ показал ей язык.

Иван Матвеевич был растроган.

Сняв очки, он утирал кружевным платочком слезы и повторял с умилением:

— Дети мои, ведь я вас люблю… и призываю на вас благословение неба…

Любопытно знать, как тебе удалось столковаться с этим господином? — сказал Матвей, прогуливаясь после обеда с Сергеем в саду.

— Довольно просто, — ответил Сергей с улыбкой. — Он говорил о винокурне и о своих высоких чувствах, о прекрасном воспитании, которое он дает своей дочке, и о превратности судьбы, о суетности всего на свете и при этом подымал руку… ну ты знаешь этот его ораторский жест. Я слушал, кивал в знак согласия и в конце концов предложил ему заключить мир. Видишь, какой я дипломат?

— Как бы этот мир не оказался вроде Тильзитского, — покачав головой, заметил Матвей.

Вся семья собралась за круглым столом в освещенной гостиной. Иван Матвеевич был рад, как младенец. Он блаженно улыбался и говорил, указывая на Сергея:

— Вот истинный гений мира!

Аннета уселась за фортепьяно, под которое тотчас пополз на четвереньках Вася. Иван Матвеевич и Сергей дуэтом пели неаполитанские песни (Сергей от отца унаследовал голос), «бедный Замбони» слушал, стоя в дверях столовой, и его морщинистое лицо расплывалось в улыбке.

XI. ЛЕЩИНСКИЙ ЛАГЕРЬ

В сентябре 1825 года третий пехотный корпус (в состав которого входил Черниговский пехотный полк) был собран для смотра, назначенного царем, в пятнадцати верстах от Житомира, в окрестностях местечка Лещина.

Восьмая артиллерийская бригада стояла на тесных квартирах в маленькой деревушке Млинищах, среди густого соснового бора.

Яков Максимович Андреевич, поручик восьмой артиллерийской бригады, сидел за столом в чистой хате. На столе перед ним горела сальная свечка, воткнутая в бутылку. Он читал письмо от брата Гордея, только что принесенное из штаба. Брат Гордей пенял ему, что он этим летом не побывал дома.

«Брось все, — писал он, — и будь дома. А когда не будешь так ты, смело могу сказать, дурачок. А когда ты будешь так продолжать, то еще скажу, что совсем будешь дурак, потому что не хочешь быть дома. Не сердись на меня — это брат твой тебе говорит, а не кто другой. Если хочешь знать, то скажу тебе на ушко: справлялись о тебе барышни Пауль. И еще скажу, что ты попугай».