Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)

— Славный Ипполит, славный, хороший! — повторял он с каким-то рассеянным, легкомысленным видом. — Ах, как все это славно! Свобода или смерть! И ведь правда прострелил себе череп!

И потом начинал вполголоса напевать:

Ай люли, ай люли,
То черниговцы пошли!..

Недалеко от Трилес Соловьев вдруг почувствовал озноб. Он был без шинели, она осталась в обозе.

С разрешения гусарского вахмистра, который верхом ехал сзади, Соловьев вышел из саней и пробежал некоторое время пешком. Потом он на ходу снова вскочил в сани и, усаживаясь, оперся на плечо Кузьмина. Тот дернулся, как от сильной боли.

— Что с тобой? — удивился Соловьев.

— Ничего, — ответил Кузьмин. И прибавил на ухо. Не сказывай никому: я ранен.

— Что за глупости! — обеспокоился Соловьев. — Сейчас приедем, и я перевяжу тебе рану.

— Пустое! — с беззаботной улыбкой сказал Кузьмин — Рана пустяки, пройдет и без пластыря. Посмотри лучше какое славное небо! Ах, если бы ты знал, как все это славно!

И он снова запел:

За солдатскую за долю,
За мужицкую за волю
На тиранов, на господ…

И неожиданно с усмешкой докончил:

Скоро встанет весь народ!

Окруженные гусарами сани с пленными офицерами на околице Трилес были встречены молчаливой толпой крестьян, которые по случаю воскресного дня были одеты в праздничные одежды.

Тут же гурьбой стояли мальчуганы.

Кузьмин, заметив их, весело кивнул им головой.

— Это мои ребята! — сказал он Соловьеву.

Мальчики улыбались робко и нерешительно. Маленький Тараска побежал было к саням, чтобы прицепиться сзади, но гусар отогнал его прочь.

— Ничего, малец! — крикнул ему Кузьмин. — В снежки еще поиграем, песням новым выучу!

По приезде в Трилесы всех офицеров поместили в корчме, в одной большой комнате. Рядом, за перегородкой, находился караул из оранских гусар. Двое часовых были поставлены в комнате арестованных у дверей. Цепь гусар окружала корчму снаружи.

Девятьсот взятых нижних чинов были все вместе заперты на пустовавшем скотном дворе за деревней.

Кузьмин с самого приезда медленно прохаживался по комнате и о чем-то размышлял. Потом, ослабев от потери крови и чувствуя маленькую лихорадку, присел в угол на охапку соломы и там затих.

Против него на лавке сидел Сергей, прислонившись головой к плечу Матвея.

Рана Сергея не была перевязана, да и нечем было ее перевязать, так как все вещи, находившиеся в обозе, были расхищены гусарами. Матвей все время придерживал рану платком, который весь намок кровью. Стало темно. Гусар принес свечку и поставил ее на табурет около двери.

Кузьмин сделал Матвею какой-то знак, как бы подзывая его к себе. Матвей в ответ безмолвно указал на раненую голову брата, покоившуюся у него на плече.

Тогда Кузьмин встал на ноги и, подойдя к Матвею, пожал ему руку так, как это делали славяне: нажимая пальцами на ладонь.

— Я сердился на вас, — сказал он с ясной улыбкой. — А теперь больше не сержусь.

Прошло около часа. В комнате было холодно. Сергей встал и прошелся, чтобы согреться, но вдруг упал на пол. С ним сделался обморок. Все бросились к нему. В это время в углу, где сидел Кузьмин, раздался выстрел. Комната наполнилась дымом. Часовые, стоявшие у дверей, выскочили на улицу с криком:

— Стреляют!

Кузьмин сидел в углу, откинувшись всем телом назад и опираясь о стену спиной. В левой руке еще дымился пистолет. Лицо было залито кровью. Подобно Ипполиту, он выстрелил себе в рот.

Когда пришедшие с офицером гусары стащили с Кузьмина сюртук, то обнаружилось, что правое плечо его было раздроблено картечной пулей. Он скрыл свою рану, чтобы у него не отняли пистолет, который был засунут в правый рукав сюртука.

Утром 4 января, перед отправлением в Белую Церковь, братья Муравьевы получили позволение проститься с Ипполитом, тело которого было привезено в Трилесы на крестьянской телеге вместе с телом Щепиллы.

Ипполит, раздетый догола, лежал в сенях той самой хаты, где шесть дней назад была квартира Кузьмина.

Хата была опустошена. Не было ни дивана, ни тусклого зеркальца с пасхальными яичками. Всё растащили гусары.

Матвей помог Сергею стать на колени перед тоненьким, напряженно вытянувшимся голым телом. Ни тот, ни другой не плакали. Оба только глядели, прощаясь со своим Ипполитом. Наконец, поцеловав брата, они сели в приготовленные для них сани.

Когда сани тронулись, братья оглянулись, чтобы в последний раз посмотреть на ту хату, где началось восстание и где теперь оставался брошенный, как ненужная вещь, Ипполит.

Но ничего уже не было видно, кроме скачущих за санями гусар. Лошадиные морды сопели в самую спину.

Кончилась деревня. За косогором скрылись крайние хаты.

Сани покатились среди пустынных полей по дороге в Белую Церковь.

Впереди — там, где дорога упиралась в синее небо, — виден был другой скачущий гусарский отряд. Он сопровождал сани в которых сидели Бестужев, Соловьев и Быстрицкий. Сухинова не было: он не хотел сдаться в плен и куда-то исчез во время общего бегства.