Через время, через океан

Даже неважно по большому счету – давил на балерину Егор Егорович или же та подписала документ по собственной воле. Хотя бы и сама захотела к нотариусу – все равно. До чего жестоко и подло: заводить со старым, плохо себя чувствующим человеком все эти жуткие разговоры о смерти, о способах погребения, о червях... Все-таки умирать надо на руках близких. А посторонним, даже с виду самым добрым и заботливым, на тебя всегда по большому счету наплевать. Все преследуют одни лишь собственные цели. Магда мечтала о том, чтобы имущество Крестовской отошло музею. Егор Егорович, оказывается, нацелился на ее квартиру. Интересно: а какой интерес у Влада? Во все эти сказки – будто он историк и работает над биографией великой танцовщицы – Надя не поверила ни на грош. В жизни она не встречала таких историков, чтобы ездили на «Нисанах Мурано» и являлись на свидание с дорогущими букетами... Да и любой настоящий ученый-гуманитарий, хоть из Америки, хоть откуда, если оказывается в Москве, обязательно записывается в столичную историческую библиотеку. Потому что таких фондов, как у них, больше нигде в мире нет. Про ту же Крестовскую полно совершенно исключительных материалов, в этом Надя сама убедилась: и программки ее выступлений, сохранившиеся в единственном экземпляре, и совсем старые газеты с ее интервью... Но Влад явно в «историчке» впервые. Иначе бы по читательскому билету прошел, а не вызывал ее с вахты.

Надя искоса взглянула на своего спутника. И задумчиво произнесла:

– Послушай, Влад... А чего ты так разволновался? Тебе-то что за дело до Крестовской? И до того, как она умерла?

Тот нахмурился. Досадливо начал:

– Я ведь уже говорил тебе...

– Да, говорил, – перебила Надежда. – Что ты историк и работаешь над биографией балерины. Но если ты повторишь это еще раз – сейчас! – я просто попрошу тебя остановить машину и выйду. Потому что не люблю, когда мне врут.

– Вот даже как! – хмыкнул тот.

А Надя горячо продолжила:

– Я хочу знать, что нужно было от Лидии Михайловны лично тебе. Тоже претендуешь на ее квартиру? Или на ее драгоценности? Или на что?

– Все, все, Надежда, ты победила! – еле заметно улыбнулся «историк». – Признаюсь как на духу. Никакой я, конечно, не ученый. И с Крестовской познакомился абсолютно случайно. И никаких видов на ее наследство не имею – хотя бы потому, что и сам неплохо обеспечен. – Он, будто случайно, взмахнул рукой, на запястье которой тусклым золотом мерцали дорогие часы.

А у Митрофановой вдруг вырвалось немного не по теме:

– И балет тебя наверняка просто бесит. Как и всех нормальных мужчин.

– А вот тут ты не права. – спокойно возразил Влад. – «Раймонду» я люблю. И «Светлый ручей» мне понравился... И даже «Болт» – по-своему оригинален.

«А Полуянов, когда мы его смотрели, весь исплевался», – мимолетно вспомнила Надя. И строго произнесла:

– Так все-таки. Что за интерес лично у тебя к балерине?..

– Да просто пожалел я ее, – дернул плечом он.

– Неправда. Крестовская – не из тех, кого жалеют. Она хотела, чтобы ей поклонялись.

– И еще... Еще она меня поразила, – медленно произнес Влад. И веско добавил: – Как не поражала ни одна из женщин до нее. Молодость, красота, лоск – это все ерунда. В женщине главное – порода. Знаешь, как мы с Крестовской познакомились? Я за ней в очереди стоял. В булочной, той единственной, что на Тверской осталась. И, помню, еще злился, что у нее все медленно выходило. Ну, как со всеми старухами. Пока выложила свои покупки на кассе... потом еще кассиршу пытала, действительно ли хлеб сегодняшний или на пакете неверную дату пробили... И в кошельке целый час ковырялась. Я уже весь кипел. Кажется, буркнул что-то вроде: мол, в ваши годы нужно дома сидеть, а не толкотню создавать... Обычно-то в таких случаях я сдерживаюсь, но тут спешил, да и настроение паршивое было... А Крестовская – нет бы в ответ рявкнуть, как все бабки у вас в России бы сделали, – только повернулась ко мне и взглянула насмешливо. И я от этого ее взгляда таким вдруг ничтожеством себя почувствовал... А потом она наконец расплатилась. Начала складывать свои покупки в пакет – и выронила этот свой хлеб, который так придирчиво выбирала... И расплакалась. Тут я уж совсем устыдился. Кинулся, принес ей новую булку, говорю: «Возьмите, пожалуйста, и не волнуйтесь, я заплачу, конечно». А она все равно: сидит на корточках, и явно ведь больно ей приседать, батон этот злосчастный в пакет запихивает, бормочет, какая она неловкая... На хлеб, что я ей принес, даже не посмотрела: чужого, мол, ей не надо. Тот, с пола, подобрала. Вышла из магазина, бредет по Тверской... А я себя совсем подлецом чувствую. Из-за несдержанности своей и вообще потому, что я молод, успешен и дома хлеб, если на пол вдруг уроню, всегда выкидываю...

А бабка – тогда я не знал, конечно, что это Крестовская, – вдруг оборачивается ко мне и улыбается. Молодой человек, спрашивает, вы мимо Пушкинской площади случайно проходить не собираетесь?

– Могу пройти, – опешил я. – А зачем?