Через сто лет

– И что?

– Ничего пока, – ответила Костромина. – Надо как минимум сорок прочитать, тогда начнет получаться.

– Что начнет получаться? – уточнил я.

– Все.

Понятно. Костромина села рядом, раскрыла зонтик.

– Ты песню подобрал? – спросила она. – Или опять забыл?

– Да. То есть нет, не забыл, конечно, я послушал и переписал.

– Демонстрируй.

Я сунул Костроминой тетрадку, но она ее оттолкнула.

– Ты мне свои каракули не подсовывай, ты пой давай.

– Как?

– Как полагается. Пой лирическим голосом, и чтобы выражение лица обязательное было, а не кое-как.

Я спел. Как мог, но спел. С обязательным выражением лица, в некоторых местах руками двигал, чтобы украсить звучание. Костромина слушала, наклонив голову, внимала.

– Ты считаешь, это песня про любовь? – поинтересовалась Костромина после того, как я закончил исполнение.

– А что? – спросил я.

– Как это что? Ты, когда выписывал, слова не читал, что ли? В смысл не вникал? Там человек бубликом почти до смерти подавился, а ты говоришь про любовь.

– Он подавился от любви, – заметил я.

– От любви люди со скалы кидаются, а у тебя что? Сначала он бубликом подавился, потом с коня неудачно упал, а в конце и вовсе… Даже повторять неприлично.

Костромина к.б. засмущалась, поморщилась.

– Это песня про несчастную любовь, – объяснил я.

С этим аргументом Костромина неожиданно согласилась.

– Может, ты и прав, – сказала она. – Недостатки текста ты возместишь душевностью исполнения. Конечно, с этим у тебя не очень… Ну да ладно, все равно ведь ты ничего, кроме этого, не разучил.

Я кивнул.

– Хорошо, – согласилась Костромина. – Песня есть. А вот чем будешь аккомпанировать?

Про аккомпанемент я, между прочим, не забыл, просто подумал, что для этого нужна гитара, а где я найду гитару? Ни одна гитара нас тоже не выдерживает, а из железа гитар не придумано. Вроде бы есть из дюралюминия, однако и на такой гитаре надо учиться играть не один год и не у каждого получается – то струны рвутся, то пальцы отрываются. Но самая большая трудность – это, конечно, отсутствие слуха. Все мелодии приходится разучивать сугубо механистически, путем переставления пальцев. Наверное, я смог бы аккомпанировать себе на бубне, но бубна у меня тоже не было.

– Я это предусмотрела, – сказала Костромина. – У меня там внизу контрабас.

– Что? – не понял я.

– Контрабас. Это такая большая скрипка.

Костромина показала, насколько большая скрипка контрабас.

– Я не умею на контрабасе, – признался я.

– Все равно, – отмахнулась Костромина. – Это пока и не нужно, Света все равно не приехала. Так что ты всего лишь порепетируешь. Постоишь, подергаешь струны.

– Ладно. Перчатки кольчужные брать?

– Опять ты за свои кольчуги, Поленов, сколько можно? Для игры на контрабасе кольчуга не нужна. И вообще, тебе пора, уже почти двенадцать. Иди, время серенад, освободи балкон.

Я послушно освободил балкон и двинул к выходу. Спустился по винтовой чугунной лестнице с протертыми ступенями, увидел контрабас, он стоял, прислонившись к перилам, и был похож на Пушкина, да, именно так, на Пушкина, каким его рисуют в черно-белом цвете.

Я сковырнул ногтем замок и достал инструмент. Все равно в моих руках он выглядел хрупко, хотя ростом с ним мы были почти одинаковы, ну, разве что он чуть повыше и посолиднее.

Понюхал почему-то. Инструмент пах живыми недавними мышами, толстой пылью, стариками какими-то из позапрошлого века, нотами, то есть старой бумагой. Пальцами, видимо, тех, кто когда-то на этом инструменте играл, сотни пальцев, сотни рук, жизни, которые за этими руками.

Я закинул контрабас на плечо и выбрел на улицу, в туман и тьму. По футляру тут же застучали холодные капли, бум-бум, ритмичные и музыкальные, наверное. Перехватил поудобнее футляр, положил его на голову и направился в сторону холма. Наверное, я выглядел странно, с контрабасом на голове. Только вряд ли кто-то оценил бы это зрелище. Шагал под дождем, думал, не надо ли мне запеть уже сейчас? Слышал, некоторые поют, гуляя под дождем, вроде как раньше это было принято среди людей.

– Погоди, – почти сразу догнала меня Костромина. – Погоди, Поленов.

– Что? – я обернулся с контрабасом.

– Я провожу, – сказала Костромина. – А вдруг ты заблудишься?

Переубеждать не стал, вдвоем всегда веселее.

– А где ты взяла контрабас? – спросил я.

– У дяди, – ответила Костромина. – Он хотел выучиться играть, но не осилил. Я тебе кое-что показать еще хотела, да чуть не забыла. Но покажу…

Мы шагали через город на Соленый холм, и Костромина всю дорогу пыталась доказать мне, что она научилась плакать. Забегала вперед, говорила: «Смотри» – и начинала выпячивать изо всех сил глаза. Слезы не текли, Костромина к.б. расстраивалась и пробовала снова и снова и в конце концов стукнулась с медным звуком лбом во встречный столб.

– Не получается. – Костромина потерла глаза. – Давление шалит, обычное дело, из-за этого слезы не текут.

Она указала пальцем в небо.

Я выглянул из-под контрабаса, ничего, дождь как дождь, льет, падает, вернее.

– А вообще-то я легко плачу, – заверила меня Костромина. – Очень легко. За двадцать секунд, я по секундомеру засекала.

– Ага, – сказал я.