Через пустыню

Все внимательно меня слушали. По окончании моей речи Малик ответил:

— Эфенди, я знаю, что ты — знаменитый эмир народа немей, хотя ваши имена такие короткие, словно клинок женского ножа. Ты явился султаном, который неузнанным вершит великие деяния, и еще дети наших детей будут рассказывать о твоем геройстве. Хаджи Халеф Омар состоит при тебе как бы визирем, чья жизнь принадлежит только его султану. Вы пришли в наши палатки, чтобы оказать нам высокую честь. Мы любим тебя и его… и мы соединим свои голоса, чтобы сделать его сыном нашего племени. Я поговорю с его женой, и если она захочет остаться с ним, я разорву договор, как ты об этом попросил, потому что Хаджи Халеф Омар — храбрый воин, убивший Абузейфа, вора и разбойника. А теперь позволь нам приготовить трапезу, чтобы отпраздновать смерть врага, а потом мы устроим достойный совет. Ты — наш друг и брат, хотя и принадлежишь к другой, не нашей вере. Селям, эфенди!

Глава 8 НА ТИГРЕ

Совсем перед закатом мы причалили на лодке к берегу Тигра. Вся местность вправо и влево от реки представляла собой кладбище, одно большое ужасающе пустынное место погребения. Руины Древнего Рима и античных Афин освещаются лучами солнца. Гигантские памятники Древнего Египта возвышаются до неба. Они достаточно ясно свидетельствуют о могуществе, богатстве и художественном вкусе всех народов, которые их возводили. А здесь, на Тигре и Евфрате, лежат только заброшенные груды развалин, мимо которых небрежно проскачет бедуин, даже не замечая, что под копытами его лошади лежат погребенные радости и стенания многих тысяч людей.

Вместе с атейба я перебрался в пустыню Эн-Наман, поскольку не осмелился показаться на западе Аравии. Близость Маската соблазнила меня посетить этот город. Я поехал туда один, безо всякого сопровождения, и осмотрел его прославленные крепостные стены, его укрепленные улицы, его мечети и построенные португальцами церкви; я восхищался набранной из белуджей [100] личной гвардией имама и, наконец, устроился в одной из открытых кофеен, чтобы позволить себе наслаждение чашечкой кешре. Этот напиток варится из скорлупы кофейных зерен, приправляемых корицей и гвоздикой. Из задумчивости меня вывела чья-то фигура, загородившая вход. Я взглянул в этом направлении и увидел лицо, достойное более подробного описания.

Высокий серый цилиндр украшал удлиненную голову, которая была сущей пустыней, если говорить о волосах. Бесконечно широкий рот с тонкими губами наступал на нос, который, правда, и так уже был острым и довольно длинным и стремился, кажется, достать до подбородка. Голая, тощая шея торчала из очень широкого, отложного, безукоризненно отглаженного воротничка рубашки; ниже виднелся серый клетчатый сюртук и серые клетчатые брюки, точно такие же гетры и пыльно-серые сапоги. В правой руке этот серо-клетчатый человек держал инструмент, очень похожий на кирку, а в левой — двуствольный пистолет. Из внешнего наружного кармана выглядывал сложенный листок газеты.

— Vermyn kahve [101]! — картаво произнес он голосом, напоминавшим воробьиный щебет.

Серо-клетчатый опустился на некое сооружение, которое, собственно говоря, должно было служить столом, но пришелец использовал его как сиденье. Он получил кофе, склонил к напитку нос, втянул его запах, потом выплеснул содержимое на улицу, а чашку поставил на земляной пол кофейни.

— Vermyn tutun [102]! — опять приказал он.

Гость получил уже раскуренную трубку, один раз затянулся, выпустил дым через нос, сплюнул и бросил трубку возле чашки.

— Vermyn… — Он задумался, но турецкое слово никак не приходило на ум, а арабским серо-клетчатый, видимо, не владел. Поэтому он без обиняков прокартавил: — Vermyn ростбиф!

Хозяин кофейни его не понял.

— Ростбиф! — повторил гость, исполняя сложную пантомиму, в которой приняли участие рот и все десять пальцев.

— Кебаб! — пояснил я хозяину, который сейчас же исчез за дверью, чтобы приготовить блюдо. Оно состояло из маленьких четырехугольных кусочков мяса, жарившихся над огнем на вертеле.

Тецерь англичанин одарил своим вниманием и меня.

— Араб? — спросил он.

— No.

— Турок?

— No.

Тогда он, полный надежды, вскинул жидкие брови.

— Englishmen?

— Нет, я немец.

— Немец? Что здесь делать?

— Пить кофе!

— Very well! Кто вы такой?

— Я… writer.

— А! Что писатель здесь, в Маскате, делает?

— Осматривает город.

— А потом?

— Пока не знаю.

— Деньги есть?

— Да.

— Как звать?

Я назвался. Его рот открылся так, что тонкие губы образовали равносторонний четырехугольник, позволивший увидеть широкие и одновременно длинные зубы англичанина. Брови поднялись еще выше, чем прежде, а нос вильнул кончиком, как будто хотел разведать, чем разродится на это отверстие под ним. Потом он схватился на отворот сюртука, вытащил из внутреннего кармана записную книжку, перелистал ее и только потом протянул руку вверх, чтобы снять шляпу и слегка поклониться мне.

— Welcome, sir! Я знаю вас!

— Меня?

— Yes, очень!

— Могу спросить, откуда?

— Я друг сэра Джона Раффли, члена Traveller-Club [103], Лондон, Mear Street, 47.

— В самом деле? Вы знаете сэра Раффли? Где он теперь?