Через Москву проездом

Кухня тоже была вся завешана пеленками, стол был заставлен грязной посудой, мерными детскими бутылочками с сосками на горлышках и без, валялась какая-то засохшая колом, в розовых потеках марля.

Как-то вся эта обстановка не подходила к тому, что было обещано. Гаврилов смятенно посмотрел на жену, встретился с ней взглядом и испуганно, торопясь, отвел глаза.

Шамурин с сосредоточенным, суровым лицом завернул пеленки болтающимися концами на веревку и подставил к столу табуретки:

– Садитесь.

Гаврилов с женой молча сели.

Шамурин стал собирать со стола грязную посуду – тарелки звякали, не укладывались одна в другой, звонко задребезжав, вывалились на пол ложки.

– Давайте я помогу, – вскочила со своей табуретки Люся.

– Тсс! – обнажил крепкие белые зубы Шамурин. – Не надо, я сам, все в порядке.

Гаврилов снова встретился взглядом с женой и снова, так же быстро, отвел глаза.

– Геннадий! – шепотом позвала Шамурина из прихожей жена.

Шамурин с грудой тарелок в руках вздрогнул, торопясь, с грохотом пристроил ее сверху такой же груды в раковине, бросил Гаврилову с женой: «Сейчас», –и выскочил из кухни.

Из прихожей донесся приглушенный шепот – жена что-то спрашивала IIIамурина, он отвечал, потом оба они замолчали, и спустя мгновение Гаврилов услышал, как дверь в комнату открылась и закрылась. Он сидел спиной к коридору, оглянулся, чтобы увидеть, что там делается, и жена сказала ему, тоже шепотом:

– Они оба ушли.

Гаврилов вернул голову в нормальное положение и, пригнув ее к столу, стал водить грязным обломавшимся ногтем по клеенке, вырисовывая невидимую многоконечную звезду. Улица, дождичек, затем стремительная езда в машине через весь город с рвавшимся в кабину через приоткрытое окно острым сырым ветерком повторно проветрили его, и воздух перед глазами вновь потерял свою зыбкую текучесть.

– Может, пойдем? – шепотом предложила жена.

– Сейчас, сейчас, погоди, – не сразу, через паузу, боясь взглянуть на нее, пробормотал Гаврилов.

Дверь из комнаты распахнулась, и Шамурин, ступая мягким, неслышным шагом, быстро вошел на кухню.

– Все. Все в полном порядке, – потряс он рукой с выставленной вперед ладонью. И пошуршал. ею по бороде: – Значит, так… Ага! – Он сгреб со стола детские бутылки, перевалил их на разделочный стол возле раковины и обмахнул клеенку почавкивавшей у него в руках мокрой тряпкой. – Сейчас все будет в порядке…

Он достал из холодильника початую наполовину пол-литровую банку грибов и, не перекладывая ни во что, прямо так, поставил на стол. Пошебуршал потом в холодильнике какими-то бумагами, но больше ничего не вынул – закрыл и полез в полки, рядком висящие на противоположной стене.

Дверь из комнаты снова открылась, и на кухню вошла, в том же красном байковом халатике до колен, только подвязанном поясом, и в косынке на волосах, жена Шамурина.

– Здравствуйте, – поздоровалась она на этот раз. И

И Гаврилов с женой тоже вынуждены были запоздало поздороваться:

– Здравствуйте. Добрый вечер.

– Садись, – сказала Шамурину жена. Он сел за стол, между Гавриловым и Люсей, она подала рюмки, блюдца, вилки, а на середину поставила початую, как и грибы, четвертинку « Столичной».

Все это она проделала молча, закрыла затем полки и по-прежнему молча, так что Гаврилов не успел даже ничего сообразить и остановить ее, ушла в комнаты.

Шамурин открыл заткнутую полиэтиленовой пробкой четушку и, тоже молча, стал разливать. Рюмок на столе было три, блюдец три, вилок три.

– Ну, значит, – потирая и оглаживая ладонью бороду, сказал Шамурин, берясь за рюмку, – за… знакомство, значит…

– А-а… прости, Ген, – в растерянности спросил Гаврилов. – А-а что же… втроем?

– Втроем, ну, втроем, – с собранными к переносью бровями, глядя куда-то на плечо Гаврилову, ответил Шамурин.

– А-а… это… – взглядывая на жену и от стыда тут же отводя глаза, совершенно уже потерянно сказал Гаврилов, – это-то… ехали-то… ну, песни-то?

Шамурин снова стал оглаживатъ бороду и еще пропускать ее между пальцами.

– Песни, видишь ты… Петя… я тебе так… сегодня, Петя… не торопи, знаешь, событий… не сегодня.

Гаврилова так всего и передернуло.

– А где же у вас мать? – со странной улыбкой спросила Люся. – Может, ее вовсе и нет?

– Ну! Как это нет! – вскинул на нее глаза lIIамурин. – Здесь! Где еще. У меня. У меня двое, старший – пацан, десять исполнилось, теперь дочка родилась. Ухайдакаешься с ними за день – свалишься, ног не чуешь. И тесно. Ужас, теснотища какая. Сейчас квартиру жду. Мать прописал, все чин-чинарем, пятеро нас – дадут. А вас, Петь, – перевел он глаза на Гаврилова, – сколько вас?

– А мать-то хоть поет? – не дала Гаврилову ответить жена. – Русские народные?

– Ну, это вы бросьте! – повысив голос, взмахнул рукой Шамурин. – А как же! Мальчишкой еще был, с мальчишества еще помню – голос какой, ого! Куда Зыкиной.

– Понятно, – сказала жена. – Понятно. С мальчишества еще, значит, помните…

– А что же ты звал-то? – глухо спросил Гаврилов, опять выцарапывая ногтем на клеенке невидимую многоконечную звезду. – Знал ведь, зачем звал?

Шамурин не ответил.

– Зачем? – повторил Гаврилов и поднял на Шамурина глаза.