Через Москву проездом

Летом выехали на дачу. Пятнадцатиметровая клетушка в подмосковном поселке «Семхоз» с верандой стоила триста рублей. Елена сидела на даче безвылазно, Андрей же мотался каждый день в Москву, полтора часа в одну сторону, полтора в другую, возил бесчисленные бутылки молока, пакеты с продуктами, мясом, стиральными порошками…

В июле у мальчика начали резаться зубы. Третья ночь проходила в беспрерывном беганье по дачной клетушке с ним на руках, и в ожидании запаздывающей электрички Андрей уснул на станционной скамейке, притулившейся у деревянной изгороди платформы, и проснулся весь потный, с солнцем на лице, с ватной разбухшей головой от тормошения за плечо: электричка, шипя и скрежеща тормозами, уже замирала у платформы.

И в этот-то миг, когда он вскакивал со скамейки, подхватывал портфель с брякнувшими в нем пустыми молочными бутылками, бежал к разъехавшимся дверям, впрыгивал, ему вспомнилась эта их годичной давности ленинградская эпопея, не вспомнилась, нет, – ожила, и его словно пробило током: она же, та поездка, была им дарована как освобождение! Так все слабо и непрочно было у них, истончилось – неминуемо должно было порватъся.

Вот, не порвалось.

Двери сошлись, мягко хлопнув резиной, поезд дернулся, и, как новый удар тока, в Андрея вошла догадка: а ведь та их ленинградская жизнь – это зеркальце, поймавшее на секунду и зайчиком стрельнувшее в них всею их завтрашней, будущей жизнью!

И потом, трясясь, мотаясь на поворотах в переполненной электричке, читая механически знакомые наизусть названия проносящихся мимо платформ, он думал со страхом и недоумением: да почему?! – перебирал в памяти все события этих двух дней, и они с непреложной убедительностью говорили ему: так, так! Сквозь муть, сквозь всю нелепицу приключившихся с ними происшествий просвечивало яркое пятно пережитых там ими ощущений и чувств, настолько яркое, что теперь, задним числом, можно было, не обинуясь, назвать его, пожалуй, счастьем, но там, в той ленинградской жизни, все время, постоянно оборачивалось оно несчастьем.

Чем дальше, тем больше будет рубец грубеть и мертветь, терять последнюю свою чувствительность, но отболевшую, отсеченную ткань не восстановить, не нарастить вновь. И что это – бог, дьявол, стечение случайное обстоятельств? Почему им пала такая карта, и в чем ее смысл, и есть ли он, а если есть – дано ли будет понять его, или же так это все и останется тайной, опечатанной семью печатями, и надо смириться с этим? Быть может, иная жизнь, другая судьба ждали тебя уже за поворотом – и ничего это никогда уже не будет узнано и пережито, и никогда не узнаешь, что именно уготовано было тебе за поворотом…

После Мытищ освободилось место, Андрей сел, снова уснул, но вдруг проснулся от внутреннего толчка, с абсолютно ясной, чистой головой, снял с полки портфель и вышел в тамбур, словно там, во сне, ему уже была дана команда поступить именно так. В тамбуре он протолкался к окну и встал к нему вплотную лицом, под струю бешено хлещущего ветра. «Ничего, ничего, – говорил он себе. – Ничего…»

ПЕРЕКРЕСТОК

В июле на неделю отпуска приезжал домой двоюродный братан Генка и звал Володьку в Москву.

– Проволынишься, упустишь время – после кусать локти будешь, – говорил он. – Нынче-то бы как раз – в училище да в девятый класс заявление, следующий год – на разряд сдашь, другой – на аттестат зрелости. Самая нынче пора.

– Да-а… а чего она, Москва-то, – вроде ему совсем даже неинтересно было говорить на эту тему, тянул Володька. – Медом, что ли, мазана…

– Медом не медом, а… Москва, Володька, она и есть Москва. Чего тебе объяснять – в нашей деревне жить или москвичом быть, – отвечал Генка.

Сам он, миновав областной город Пермь, уехал в Москву после восьмого класса, выучился на каменщика, прошлой весной демобилизовался, вернулся в СУ, в котором работал до призыва, и зимой женился на москвичке.

У Володьки внутри горело, но решиться на такое, как двоюродный братан, у него не хватало смелости, и' он тянул завистливо, усмехаясь в сторону:

– Дак а да… с мамкой вон как… и с папкой говорить надо.

– А чего? Я поговорю, – предлагал Генка.

– Да ты… дак самому, поди, надо, – ни на что не решался Володька.

– Ну, смотри, прошляпишь счастье, – обрывал разговор Генка. – Потом полезешь пытать – ан поздно. Это дело начинать – чем раньше, тем лучше.

Он уехал, а Володька думал теперь о Москве безотвязно, и тянуло его туда день ото дня все пуще.

Это лето он ходил подпаском с угрюмым старым мужиком Анисимом. Раз, в обеденную пору, когда сели над тряпицей с домашним припасом, Володька открылся ему, и Анисим, ощерясь коричневыми редкими зубами, похекал смеясь:

– Ну дак терпежу нет, дак дуй. Когда терпежу нет, дак знашь… и в штаны сделаешь.

Но Володька не решался. А по ночам снилась Москва, такая, как в кино: дома, дома, дома, машины, машины, огни, прорва людей на улицах – и среди всего этого где-то там он, Володька, и так ему хорошо, как никогда не было в жизни…

* * *