Черепаший вальс

По утрам он приходил к ней. Клал на стол вареную ветчину и рис. Она должна была встречать его чистой, в белом платье. Он проводил пальцем по ее векам, по ее шее, между ног. Ему не нравилось, когда у нее пахнет между ногами. Она до боли терла кожу марсельским мылом. Проверка была самым суровым испытанием: нельзя было выдать себя, и она сжимала зубы, чтобы не застонать от наслаждения. Он проводил ногтем по экрану телевизора, проверяя, не собралась ли на нем «статическая пыль», другим ногтем — по плитке, по паркету, по каминному колпаку. Он был заметно доволен, когда все оказывалось чистым. Потом возвращался к ней и гладил ее по щеке, от этой ласки слезы выступали у нее на глазах. «Ты видишь, — говорил он, — ты видишь, вот она какая, любовь — когда готов все отдать, когда доверяешься целиком, слепо, ты не знала этого, ты не могла этого знать, ты жила в насквозь фальшивом мире… Когда они все вернутся, я сниму тебе квартиру и поселю тебя там. Ты к тому времени уже очистишься, и я за примерное поведение облегчу тебе правила. Ты будешь ждать меня, ты должна меня ждать, и я сам буду заниматься тобой. Я буду мыть тебе голову, купать тебя, кормить, стричь ногти, буду лечить тебя, если ты заболеешь, и ты будешь ждать меня, чистая, чистая, и ни один мужской взгляд не испачкает тебя… Я буду давать тебе книги, которые надо прочитать, я сам выберу эти книги. Ты станешь образованной. Узнаешь множество прекрасных вещей. Вечером ты ляжешь в постель, раздвинешь ноги, и я лягу на тебя. Ты не должна будешь шевелиться, но тебе позволено едва слышно застонать, чтобы показать мне, насколько тебе приятно. Я буду делать с тобой все, что захочу, и ты не должна будешь возражать».

— Никогда не возражать! — повторял он, повышая голос.

Если находил на столе грязную вилку или зернышки риса, впадал в бешенство, таскал ее за волосы и кричал: «Это еще что? Как это называется? Это грязь, вы грязнуля!» И он бил ее — а она позволяла себя бить. Ей ужасно нравилась тревога, предваряющая удары, сладкое и мучительное ожидание, все ли я хорошо сделала, побьют меня или похвалят? Ожидание и тревога делали ее жизнь яркой и насыщенной, каждая секунда была полна неизъяснимого, неизведанного счастья. Она ждала момента, когда он станет счастливым и удовлетворенным или, наоборот, жестоким и яростным. Ее сердце неистово билось, кружилась голова. Она никогда не знала наверняка, что ее ждет. Если наказание — она позволяла бить себя, падала к его ногам и обещала, что никогда больше так не будет. Тогда он привязывал ее к стулу. На весь день. В полдень он заходил и приносил ей поесть. Она открывала рот, когда он велел. Жевала, когда он велел, глотала, когда он велел. Иногда он казался настолько счастливым, что они вальсировали в гостиной. Без музыки, в тишине. Он прижимал ее к себе и легонько ласкал. Порой даже тихо целовал ее волосы, и она обмякала, готовая упасть.

В тот день, когда она была непослушной, в тот день, когда он привязал ее, зазвонил телефон. Это не мог быть он. Он знал, что она привязана. Она с удивлением обнаружила, что ей совершенно все равно, кто звонит. Она уже не принадлежала этому миру. Ей больше не хотелось ни с кем разговаривать. Никто не понял бы, насколько она счастлива.

По вечерам он ставил у себя диск с оперой. Открывал настежь окно и включал музыку на всю громкость. Она молча слушала, стоя на коленях возле стула. Иногда он делал потише, чтобы поговорить по телефону. Или наговорить что-то на диктофон. Слышно было на весь двор. Ничего страшного, объяснял он ей, все уехали на каникулы.

А потом он гасил свет. Выключал музыку. И ложился спать.

Или волчьим шагом поднимался проверить, спит ли она. Она должна была ложиться на закате. Она не имела права на искусственный свет. А что толку бродить впотьмах по пустой квартире?

К его приходу она должна была лежать в постели, с волосами, красиво уложенными на подушке. Ноги сжаты, руки поверх одеяла. Она обязана была спать. Он наклонялся над ней, проверял, спит ли она, проводил рукой по ее телу, и ее охватывало невыносимое удовольствие, могучая волна наслаждения. Он уходил, она оставалась в постели, влажная и трепещущая. Не двигалась и ощущала, как наслаждение разливается по всему телу, затапливает ее. Когда он заходил в комнату, она не знала, разбудит ли он ее и ударит, потому что она бросила бумажку в прихожей, или будет, склонившись над нею, шептать нежные слова. Ей было страшно — о, как восхитителен был этот страх, превращавшийся в волну наслаждения!

На следующий день она помылась еще тщательнее, чем обычно, чтобы он не почувствовал от нее никакого запаха, но, едва вспомнив о вчерашнем наслаждении, вновь увлажнилась. Как это странно, я никогда не была так счастлива, хотя у меня больше ничего не осталось. Даже воли. Я все отдала.