Черепаховый суп

Дождь накатывал мелкими завесами и почти сразу уносился, чтобы снова вернуться через несколько минут. Мы валялись на спальных мешках под навесом: я курил, Буги, кажется, задремала. Сабж уныло бродил по периметру Нулевой, явно начиная киснуть от скуки. Серое, в редких грязно-голубых прорехах небо липло к земле мокрыми боками. И там, далеко внизу, наверное, точно таким же был Океан, бездонный и бесконечный. Бесконечность серого цвета. Хотя я где-то читал, что над Океаном всегда ночь, так что – какие уж там цвета? Единственная попытка покорить Океан, закончившаяся катастрофой гигантского научного судна «Челленджер», длилась, кажется, трое суток, и все это время вокруг корабля стояла ночь, слабо освещаемая рисунком созвездий на бивнях слонов. А потом Черепаха случайно проглотила «Челленджер». Наверное, решила, что это планктон... С тех пор Океан изучали только с воздуха, но создать летательный аппарат, способный на большее, чем облететь вокруг планетарного диска над черепашьим панцирем, так и не смогли. Были, впрочем, и другие полеты. Один сумасшедший русский по фамилии Чкалов пронесся как-то между ног у одного из слонов. Кажется, летчика этого то ли расстреляли, то ли посадили: в те времена в России были жесткие нравы. Эта страна умудрялась легко сочетать просвещение и варварство. Она посылала летательные аппараты над Океаном, создавала «Идиота» и лучшие театральные постановки. И в то же самое время по улицам столицы метрополии бродили белые медведи, население спивалось, а на центральной площади проводились публичные расстрелы. С тех пор ее называют Красной. Времена, конечно, изменились, но и сегодня в острастку тем, кто решит проявить инакомыслие, на Красной площади держат неупокоенных мертвецов. Короче, я старался обходить эту метрополию стороной...

– И как ты три года просидел в этой дыре, Макс? – спросил Сабж, забираясь в свой спальник. – У меня бы точно от скуки поехала крыша.

– А у меня и ехала, – ответил я, отстрелив окурок в сторону и скручивая новую сигарету, – еще как ехала. Но знаешь, люди живут в местах и похуже.

– Живут или выживают?

– Они думают, что живут. А я, наверное, все-таки выживал. Читал много и... Да и все, в принципе. В остальном мало чем отличался от местного населения. Пил, бил морды... Прикинь, Сабж, у меня есть веские основания предполагать, что я был единственным читающим самцом во всем городе. Ну, и еще священник, надо же ему иногда перечитывать Библию, чтоб имена апостолов не путать... И если бы... И если бы я все это время был совсем один, я бы подох. Или сросся с этим городом. Не знаю, что хуже.

– А где ты там книги доставал?

– В местной лавочке. – Я кратко рассказал Сабжу о своих палеонтологических набегах на единственный книжный магазин Самерсена.

– Слушай, а тебя там за этого не принимали? – спросил Сабж, когда я сказал, что постоянной клиентурой магазина были исключительно местные домохозяйки.

– За какого этого? – не понял я.

– Ну, за пластика.

– Какого на хрен пластика?

– Ну, блин, Макс, есть натуралы, а есть пластики. Различия в толковании анальной функции.

– А... Не знаю, если честно. Я как-то довольно быстро приучил их ничего обо мне не думать. И дышать ровно.

– А мне всегда было интересно, чем живут эти люди, – неожиданно подала голос Буги.

– В каком смысле? – переспросил Сабж, плотнее закутываясь в спальник. Начало ощутимо холодать, ветер налетал промозглыми порывами, задувая изморось под навес.

– Ну, понимаешь, Сабж, человеку нужна в жизни какая-то цель, надежда самореализоваться. Не знаю, как еще сказать, – попыталась пояснить свою мысль Буги. – А они... Не представляю, чем они вообще живут, о чем мечтают... Вот ты, Макс, ты же теперь специалист по провинциальной жизни, расскажи мне, убогой, как там живут?

– Не знаю, – я пожал плечами, – честно не знаю. Три года там прожил, но так и не смог понять. Вернее понял, но какая-то херня получается... Они надеются на то, что в один прекрасный момент все само собой изменится, и они свалят из этой дыры. Но никто не делает ничего для того, чтоб это случилось. Вообще ничего. И когда появляется возможность свалить, они теряются и остаются. А если и уезжают, то очень часто возвращаются.

– Знаешь, на что это похоже? – Сабж потянулся к моему кисету и сыпанул на руку табака. Вообще-то у него был свой кисет, но, видимо, срабатывала глубоко укоренившаяся привычка. – Вот живет тварь какая-нибудь домашняя, типа коровы или еще кого-то. И она привыкла, что дверь в загон закрыта. То есть, ей и хочется за ворота выйти (хрен знает, что там у них за мысли между рогами), но она не может. И вот в какой-то момент ворота забывают закрыть, но корова никуда не идет. А если уходит – то недалеко и скоро возвращается. Потому что дома все знакомо, там кормят, а то, что она в конце концов пойдет на убой... ну, так хрен ли, все там будем.