Череп под кожей

– Мэттью? Полагаю, он все еще с «Детьми солнца», или как там они себя называют. Поскольку мы не общаемся, точно сказать не могу. Энджел, правда, каждый месяц пишет мне длинные письма, исполненные дочерней любви. Она сообщила, что у меня уже две внучки, но поскольку Энджел и ее муж отказываются ехать в страну, где им, возможно, придется делить стол с негром, а я не желаю делить стол с зятем, то вряд ли я с ними познакомлюсь. Моя бывшая жена, если вам интересно, живет с ними в Йоханнесбурге, который называет Йобургом, и, по слухам, просто очарована страной, климатом, обществом и плавательным бассейном в форме почки.

Кларисса залилась торжествующим звенящим смехом.

– Дорогой, я не просила рассказывать всю вашу семейную историю.

– Разве? – спокойно произнес он. – А я подумал, что именно на это вы и намекали.

За столом наступила тишина, к радости Корделии, продлившаяся до самого конца ужина, если не считать случайного обмена парой фраз между некоторыми из гостей. Потом Мунтер открыл дверь, и женщины последовали за Клариссой в гостиную.

Глава шестнадцатая

Айво не хотел ни кофе, ни ликера и, прихватив с собой в гостиную графин красного вина и бокал, устроился в кресле между камином и открытой застекленной дверью. Он не желал развлекать гостей весь оставшийся вечер. Ужин прошел достаточно скучно, и он твердо решил напиться тихо, но основательно. Не стоит слишком слушаться докторов. «Оставьте медицину для собак, а меня не трогайте»[24]. Совершенно очевидно, что ему нужно пить больше, а не меньше. А если пить вино такого качества, да еще за счет Эмброуза, то еще лучше. Злость на самого себя за то, что поддался на провокацию Клариссы и разоткровенничался, уже начала проходить под воздействием алкоголя, постепенно уступая место спокойной эйфории. Его мысли стали необычайно ясными, а лица и слова окружающих словно переместились в другое измерение, и он наблюдал за их кривляньями чистым и насмешливым взором, как будто следил за актерами на сцене.

Саймон готовился сыграть для них и неуверенной рукой расставлял ноты на пюпитре. Айво подумал: «О Боже, только не Шопен, за которым последует Рахманинов. И почему это, – недоумевал он, – Кларисса суетится вокруг юноши, намереваясь переворачивать страницы? Она же не знает нотной грамоты. Если она собирается, как обычно, применить метод, сочетающий доброту и жестокость, все закончится тем, что юноша сойдет с ума, как и его отец».

Роума в платье из тафты, которое показалось бы слишком детским даже на наивной девушке лет восемнадцати, с хмурым видом восседала на краешке кресла, как родительница на школьном концерте. Что ей до того, как выступит юноша? Почему для кого-то из них это вообще имеет значение? Его нервозность уже передалась публике. Но он играл лучше, чем ожидал Айво, лишь изредка пытаясь скрыть ошибки при помощи излишне быстрого темпа и чрезмерного использования правой педали. Но все же его игра была слишком ориентирована на публику, чтобы слушатели могли получить удовольствие. Выбор пьес был явно обусловлен желанием продемонстрировать технику, и во всем выступлении чувствовалось больше пафоса, чем хотелось присутствующим. К тому же он играл слишком долго. В конце Эмброуз произнес:

– Спасибо, Саймон. Что это за фальшивые ноты, между нами говоря? И где добрые старые песни?

Графин был уже на три четверти пуст. Айво еще глубже уселся в кресле и прислушался к голосам, доносившимся издалека. Теперь все собрались вокруг пианино, распевая известные сентиментальные викторианские баллады. Он слышал контральто Роумы, которая неизменно запаздывала и слегка не попадала в ноты, и чистое сопрано Корделии, натренированное в хоре, немного неуверенное, но приятное. Он наблюдал за раскрасневшимся Саймоном, который склонился над клавишами с неистовым торжествующим напряжением.

Теперь он играл с большей уверенностью и чувством, чем когда выступал один. Наконец-то юноша получал удовольствие.