Череп под кожей

Корделия подошла к двери, ведущей в спальню Клариссы, и осторожно ее открыла. Дверь оказалась тяжелой, но поддалась без малейшего скрипа. Окна были задернуты плотными занавесками, но света, проникавшего из ее собственной комнаты, хватало, чтобы разглядеть Клариссу, которая все еще спала, обняв рукой подушку. Корделия на цыпочках подкралась к постели и встала рядом, прислушиваясь к тихому дыханию спящей. Толком не понимая почему, она испытала облегчение. Она не верила, что жизни Клариссы действительно что-то угрожает, хоть они и предприняли все меры предосторожности на случай появления злоумышленника. Обе двери, ведущие в коридор, заперли, оставив ключи в замках. Даже если у кого-то был дубликат, он никак не смог бы пробраться внутрь. Но для полной уверенности ей все равно надо было услышать ровное дыхание Клариссы.

А потом она увидела бумагу – белый прямоугольник на фоне ковра. Очередное послание просунули под дверь. Значит, тот, кто отправлял эти письма, тоже находился на острове. Корделия почувствовала, как сердце ее сжалось, но тут же взяла себя в руки, разозлившись, что не подумала о возможности просунуть письмо под дверь, и прогнала страх. Подкравшись к двери, она подняла послание, потом прошла в свою комнату и закрыла за собой дверь.

Это была очередная цитата из «Герцогини Амальфи» – одиннадцать коротких слов, над которыми висел череп.

Итак, когда начнется действо, приду и я, чтоб жизнь твою забрать.

Оформление было тем же, а вот бумага – другой. Послание было напечатано на обороте старой гравюры, надписанной «Великий посланник смерти». На ней были изображены морские волны, под которыми стояла сама смерть с песочными часами и стрелой, за изображением следовали четыре стихотворных строфы.

Корделия залпом выпила чай, надела брюки и рубашку и отправилась на поиски Эмброуза. Она почти не надеялась найти его так рано, но он уже сидел в комнате для завтрака с чашкой кофе в руке и разглядывал газон. Это было одно из помещений, которые она видела в пятницу во время короткой экскурсии по замку: мебель и прочие предметы интерьера были созданы Годвином. Здесь стоял простой длинный узкий стол и несколько стульев с ажурными спинками. Одна стена была полностью закрыта посудными шкафами и полками из светлого дерева, украшенными великолепной резьбой. Над всем этим великолепием тянулся бордюр из плитки, на котором апельсиновые деревья в ярко-синих горшках перемежались исключительно романтическими сценами из легенд о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. В прошлый раз Корделия отметила про себя это – интересный пример стремления архитектора к простоте, пропагандируемой Эстетическим движением. Но сейчас его сомнительное очарование не тронуло ее.

Эмброуз повернулся, когда она вошла, и улыбнулся.

– Доброе утро. Похоже, с погодой нам сегодня повезет. Гости приедут, когда солнце будет уже высоко, и вернутся, не рискуя опоздать на ужин. А при плохой погоде плавание может быть опасным. Наша прима уже проснулась?

– Пока нет.

Корделия вдруг приняла решение. Не произойдет ничего страшного, если она расскажет ему обо всем. Почти не было сомнений, что гравюру украли из его коллекции. Кларисса сказала ей, что он и так знает об анонимных письмах. К тому же Кларисса – его гостья. Кроме того, Корделия хотела увидеть, как он отреагирует, увидев послание. Она протянула ему листок со словами:

– Я обнаружила это под дверью Клариссы сегодня утром. Гравюра принадлежит вам? Если да, то кто-то ее испортил. Взгляните на оборот.

Эмброуз быстро окинул взглядом бумагу, потом перевернул и, немного помолчав, сказал:

– Значит, письма продолжают приходить. А я как раз думал об этом. Она его видела? – Было совершенно ясно, кого он имеет в виду.

– Нет, и не увидит.

– Весьма благоразумно с вашей стороны. Насколько я понимаю, фильтрация таких неприятных мелочей – одна из ваших обязанностей в качестве секретаря-компаньонки?

– Да, в числе прочего. Гравюра принадлежит вам?

– Нет. Любопытный экземпляр, но это не моя эпоха.

– Но это ваш дом. А мисс Лайл – ваша гостья.

Он улыбнулся и побрел к буфету.

– Кофе будете?

Она наблюдала, как он склонился над плитой, налил чашку ей, потом себе. Наконец он сказал: