Черемша

Хариусовую уху варили прямо на берегу, на обкатанном гранитном галечнике. Дед Липат, стараясь услужить высоким гостям, часто шуровал в ведре деревянным повойником, сошвыркивал обжигающее варево, вкусно чмокал и всё подбрасывал "для кондиции" разные травы-корешки. Гошка шуровал костёр, попутно похваляясь своими заботами-бдениями: вон их сколько, лошадей, на ноги поставлено, а ведь за каждой, присмотр да ласка требуются! Шилов лениво слушал, нежился на солнышке, удивлённо размышлял, наблюдая за Корытиным, храпевшим в тени в обнимку с лохматым и дряхлым хозяйским псом: необъяснимо терпимой оказалась собака! Обычно они не переносят водочного запаха.

Впрочем, как только дед загремел ведром, выливая уху в большую миску-долблёнку, Корытин тут же проснулся, достал из-за голенища ложку и, конечно, отполированную до блеска алюминиевую солдатскую флягу.

— Облагородимся по маленькой, граждане-товарищи! По случаю знаменитой Липатовой ухи.

— Не гоношись, — строго сказал дед. — И зелье своё убери, спрячь. Токмо дураки да христопродавцы водку пьют перед ухой. Это ровно что мёд дерьмом запивать.

— Верно, дед, — поддержал Шилов. — В ухе вкус — главная прелесть. А водка, она одуряет: ни вкуса, ни запаха не почувствуешь.

— Ты тоже хорош, — дед в упор уставился на Шилова единственным глазом. — Юлишь да тары-бары разводишь сладкие. А у самого умысел на душе — по глазам вижу. Говори, с чем приехал? Чего замыслил?

Заржал Корытин, нахально подмигнув инженеру: что, дескать, шеф, схлопотал по морде? Это тебе не в директорском кабинете важничать.

Шилову пришлось проглотить пилюлю: не станешь же связываться с полоумным стариком, мнящим себя кержацким пророком-ясновидцем.

— Ты не так меня понял, дедушка, — сдержанно произнёс инженер. — А приехали мы, действительно, по делу. Только дело это не к тебе, а вот к нему, к твоему внуку.

— Никакой он мне не внук, бусурман этакий, — отмахнулся дед.

— Не заводись, Липатыч, — подал голос Гошка Полторанин. — Не на ту ногу нынче встал, что ли?

Уху хлебали молча, подолгу дули на деревянные ложки, потели, кряхтели — дед наварганил в ведре нечто острое, дерущее горло. Да и соли, пожалуй, явно переложил. Все деликатничали, стараясь не сталкиваться грубострогаными ложками, только Корытин, не церемонясь, вылавливал хариусов, мигом обсасывал их, а кости и головы совал сидящему рядом псу.

После ухи он всё-таки не выдержал, налил себе из баклажки, выпил и, отдуваясь, сказал:

— Мы твоего Гошку, дед, именными часами наградили, а ты кочевряжишься.

— За награды платить надобно, — сказал Липат.

— Ну ты даёшь, старик! Он заработал эту награду, понял? Вон сколько лошадей выходил!

Дед задумчиво посмотрел на табун, побурчал себе под нос, и Шилов решил перехватить нитку разговора:

— А теперь есть мнение: выдвинуть товарища Полторанина на новую работу. Более ответственную.

— Эко понесло-поехало! — дед хихикнул, тряхнул седыми космами. — Ответственную! Да его пороть ещё надобно, страмца непутёвого.

— Но-но, Липатыч! — вскочил рассерженный Гошка. — Ты меня перед людями не позорь! Я не какой-нибудь шаромыжник, а рабочий человек. И ежели чего добился, так только своими руками, мозолями личными. И ты, дед, не встревай, коли меня заслуженно выдвигают.

Устав от такой длинной речи, Гошка передохнул, почесал затылок и спросил, переводя взгляд с Корытина на Шилова:

— А куда выдвигают-то?

— Да вот хотим предложить тебе должность стрелка военизированной охраны, — сказал Шилов. — Парень ты надёжный и стреляешь, говорят, отменно.

— Это уж точно, — солидно подтвердил Корытин и поболтал перед ухом баклажкой: много ли осталось?

— Я лошадей люблю, — вздохнул Гошка. — Такое дело.

— Вот и хорошо. Мы тебя как раз и определим в конный патруль.

— Денег-то сколь положите?

— Оклад двести рублей. Плюс бесплатная форма, да ещё надбавка за ночное дежурство.

Гошка в раздумье шмыгнул носом, посмотрел на деда Липата: что посоветуешь? Однако дед равнодушно ковырял палкой в угольях, будто и не слышал разговора. Прижмурившись, Гошка представил себя в новенькой тёмно-серой форме с зелёными петлицами, в фуражечке набекрень, в надраенных хромовых сапожках. И конечно, при часах… Представил, как охнет и обомлеет пышногрудая Грунька, как прижмётся к плечу простоволосая, пахнущая духами…

— Ладно, — сдерживая трепет в голосе, сказал он. — Чего уж там… Ежели выдвигают, я согласный.

Перед отъездом Шилов поманил пальцем Гошку и, когда тот подошёл, нагнулся с седла, доверительно сказал вполголоса:

— Ты вот что, Полторанин. У тебя лошадей сколько? Шестнадцать? Будешь завтра гнать на стройку пятнадцать — одну оставь здесь. Которую получше. Пусть дед пользуется в хозяйстве — он у тебя хороший, славный дед. А мы эту лошадь спишем. По акту.

— Дак ведь как же?.. — опешил, ослабел от радости Гошка. — Лошадь-то вроде казённая… Государственная.

— Не беспокойся. Ты государству вон какую пользу принёс. Без тебя кони всё давно бы околели. Оставляй лошадь по праву.

— Спасибо…