Черемша

Гошка подъехал к берегу, спрыгнул с седла и стал собирать в траве выброшенную рыбу — десять гальянов отыскал. А куда класть? Ни пестеря, ни торбы вроде бы не видится поблизости. Пропадёт же рыба, протухнет на жаре, её надобно сразу в сумку, да травой-осокарем переложить. Сильно, в два пальца "колечком", Гошка свистнул. А когда она обернулась, помахал рукой: иди, дескать, забирай свою добычу, иначе попортится.

Она нисколько не удивилась, увидав Гошку, ничуть не испугалась, и тут же, переложив из руки в руку палку-острогу, направилась к берегу.

Брела, высоко поднимая голые ноги, вода плескалась вокруг, брызги долетали до колен. Солнце искрами вспыхивало в брызгах, купалось в водяной зыби, плавилось — горело по всему перекату, и Грунька иногда меркла-терялась в нестерпимом этом сиянии, пропадала и появлялась вновь. Гошка зажмурился и подумал вдруг, что вот сейчас, сию минуту он что-нибудь такое сделает, такое натворит-отколет, что потом уж всё равно на всю жизнь — тюрьма, смерть… Что угодно…

Но когда встретил её спокойный, равнодушный взгляд, понял, что ничего необыкновенного не совершит, и даже сказать не скажет — просто духу у него на это не хватит.

"Тёткина беда"… Было когда-то у Груньки Троеглазовой такое школьное прозвище. Они ведь с ней сидели за одной партой, на переменах вместе в "лапту" играли. Когда делились между "матками", у неё была любимая загадка-выбор. Подходила с напарницей к "маткам" и выкладывала: "Лебеда или тёткина беда"? Её знали и ценили "матки": бегала резво, увёртливо, а при случае здорово "голила" — могла лаптой запузырить мячик так, что команда запросто, без особой торопливости и паники, добегала до рубежного "сала".

С пацанами она, пожалуй, одна из всех девчонок на равных играла во все мальчишечьи игры, даже футбол гоняла. И держалась по-простецки, без девчоночьего трусливого высокомерия. А вот её именно Гошка всегда стеснялся, даже побаивался.

— Рыбу куда девать? — спросил Гошка, слегка робея. — Пестерь или котомка есть? Пропадёт рыба, дух даст.

Она остановилась у берега, стояла в воде по щиколотку — непривычно взрослая и пугающе красивая, Тихо журчала вода у её ног.

— И так сожрут, — усмехнулась она, поправляя проволоку, которой была прикручена вилка.

— Кто сожрёт?

— Те, для кого ловила.

Гошке пришла неожиданная мысль; чего он, в самом деле, робеет? Было раньше — так то другое дело, Теперь перед ним взрослая женщина, как говорят на селе, "чужая тётка", модная обитательница терема-теремка, жена того самого немца, который чуть не своротил ему скулу, Зачем пресмыкаться-то, с какой стати?

Закурив цигарку, Гошка картинно пустил дым. Насмешливо сказал:

— Эх-ма, "тёткина беда"… Однако скоро сделаю тебя вдовой. Будешь куковать-горевать.

— Чо бурмасишь-то, Полторанин? — усмехнулась Грунька. — Небось опять выпимши?

— Тверёзый я, Груня. Покуда тверёзый. А вот как напьюсь, возьму ружьё и твоего фашиста застрелю двумя пулями. Для верности.

— Ну и что ж, — сказала Грунька. — Посадят тебя.

— Не, не посадят. Кто узнает? Я ведь издали стрельну: из кустов, к примеру, или из пихтача. Стреляю я метко, ты знаешь. А потом ищи-свищи.

— Я скажу.

— Не скажешь. Любишь меня, поди.

Гошка пыхтел цигаркой, похохатывал: а чего ему бояться — разговор без свидетелей. Пускай она пужается за своего лысого супружника. Позарилась на деньги, стало быть, живи в беспокойстве. Деньги счёт любят, а также охрану и заботу.

Грунька отвернулась и будто смотрела вдаль куда-то, в речные верховья на скалы. А плечи вздрагивали, тряслись мелкой дрожью — она, никак, плакала? Гошка по-настоящему испугался, оторопел. Потом бросил рыбу и, прямо в сапогах, прыгнул с берега в воду. Тронул Груньку за руку, пытался заглянуть в лицо — она упрямо отворачивалась.

— Груня, да что ты, ей-право! Я пошутил. Нужен мне твой немец, вались он в медвежью яму. Живите вы, ради бога, мне-то что? Я сам по себе. Скоро вот в армию уйду, всё забудется.

Неожиданно Грунька выпрямилась, шагнула и привалилась к его плечу, потом сползла на грудь, обмякла, повисла, сцепив руки на Гошкиной шее. Ревела в голос. Волосы её пахли тонким, приятным, светлым каким-то запахом, мокрые ресницы щекотали висок. Он стал целовать её неумело и неуклюже, как когда-то в смородиннике под скалой, потом поднял на руки и вынес на берег…

— Ну и слава богу, — сказала Грунька, когда они, полчаса спустя, снова вышли на прибрежную поляну. — Всё равно я сама бы пришла к тебе. Рано или поздно. Теперь — как камень с души свалился.

— А дальше что? — прижмурился Гошка.

— Не станем загадывать, Гоша, будем ждать друг дружку.

По задворкам да по кустам? — усмехнулся Гошка. И как это у неё всё получается складно, разумно, будто в расписании. Теперь ей, видите ли, легче. А ему? Пока ему было радостно, но радость эта выглядела тревожной, в чём-то грустной даже. А что будет потом: завтра, послезавтра?

Впрочем, он тоже не любил загадывать. Да и не смог бы представить себе завтрашний день, по крайней мере, сейчас. Он был совершенно сбит с толку, ошарашен случившимся, не мог понять: как всё произошло?