Чемодан

— Я хорошо подумала… Я принесу себя в жертву, погибну. Пусть делают со мной, что хотят, у меня нет детей. Моя семья очень… влиятельная. Кому же жертвовать собой, если не мне…

— Но, мадмуазель Сидони, это невозможно, это… и потом, в конце концов, разве…

О, как он побледнел! Неужели он меня любил? А я даже не подозревала! Слишком поздно! Вся жизнь сложилась бы иначе! Дети…

Синдик замолчал, с большим сомнением смотрел он вслед Сидони, направлявшейся к мосту, где стояли, облокотившись на перила, два чужака. Сидони шла, опираясь на зонтик-трость, придерживая пальчиками подол слишком длинной юбки. Над городом, уцепившись одной рукой за редкое растение, вьющееся между звезд, повисла ночь. Сидони остановилась перед чужаками. Те страшно захохотали, и, вторя им, сотряслась от громового подобострастного смеха вражеская толпа из тысяч и тысяч одинаковых лиц, заполонивших пространство до самого горизонта. Командующие весело подталкивали друг друга в бок. Вот умора! Даже у себя за спиной, со стороны города, где были друзья, земляки, Сидони слышала сдавленные смешки. Несчастные… «Мы посмеемся с ними заодно, потом обнимемся, — думали горожане, — смех избавит нас от опасности». За дикарями горой возвышался негр с огромным ножом. Сидони, задыхаясь от отчаяния, пошла вперед: «Разве так можно? Они смеются! Но над чем, господи? Я же хотела… И вот я здесь! Лучше бы мне умереть». Она подошла к командующим — локти у них отвратительно шершавые — так близко, что негр-великан был просто вынужден отрезать ей голову.

В гостиной Апремона осталась ваза с красивой, ароматной розочкой, ее лепестки с необыкновенным изяществом распустились вокруг крепкого темного сердечка. Когда лепестки опадут и последний ляжет на стол драгоценного дерева, начнется штурм, и город погибнет. Наверное?..

 Чемодан

^1964 г.

Они построили гостиницу наподобие корабля: кают-компания, столы привинченные к полу, в каютах защитная занавеска, колыхавшаяся от сквозняка в те редкие минуты, когда иллюминатор был открыт, если на дворе не бушевала буря, — ее обезьяны чувствовали заранее и, вместо того, чтобы зацепившись хвостом за ветку банановой пальмы, качаться вниз головой, кувыркались в пыли, садились на горящие окурки, выброшенные из окошка, обжигались, вскакивали и, жутко гримасничая, плевали на тлевший огонек. Ах, да бог с ней, с этой гостиницей-кораблем и с красным ведерком, забытым на песке, и с виноградными лозами, ах, господи, где мне развеять свою беду? (Ближе к вечеру все горожане ходили развеивать беду.) А ведь гостиница так далеко от моря, так далеко, что ветер, срывая по пути дым, летевший из каминных труб исключительно в одном направлении, западном, за три часа, не меньше, да еще в ураган доносил сюда запах соленых брызг. Они разбили лагерь. Они построили гостиницу, и очень быстро вокруг нее вырос город, высокие дома словно сбросили с неба в зеленый массив, и по только что проложенным дорогам заскользили машины в черно-белую полоску.

Но перед тем они длинной вереницей вышли на берег. Когда уже на всех углах трубили об их появлении, официальные лица поспешно собрались на совещание в городе, к счастью надежно защищенном рекой. Не взорвать ли мост? Река огромная, широкая, как озеро. «Они здесь. Со своими ядовитыми кавказскими зонтиками чтобы прятаться от солнца и дождя». Лошади у них обычные, как везде. А их верблюдов мы и прежде в цирке видели. Интересно, приведут ли они верблюдов, когда раскинут шатры и основательно здесь обоснуются? Начальники готовились, приводили дела в порядок. Вечером их заметили в порту. Вот они! (Эрминья решает дорого продать свою девственность.) Но они и не думали идти дальше, один из них прочертил пограничную линию гигантским красным карандашом, конец которого украшал какой-то их монумент под стеклянным колпаком, похожий на раздавленное чернильное пятно. Шатры не представляли — да и кому собственно? — ничего особенного. Они, вообще-то их было не слишком много, толклись на мосту и хохотали что есть мочи, все в одинаковых синих кафтанах, плоских меховых шапках, с противоположного берега завоняло мертвой рыбой.

— Гроза будет. Озеро пахнет рыбой.

— Нет, это они, а не озеро.

Облокотившись о перила — сколько их? двадцать? — о Господи, есть же простой выход, нет, первыми стрелять нельзя, кстати, они, словно стрекозы или майские жуки, взялись незнамо откуда, нет, первыми нельзя, это развяжет им руки, они вскинут ружья и ринутся на равнину.

— Их смех начинает меня раздражать.