Человек в степи

Впереди торчат над водой верхушки кустов, около верхушек — пара диких уточек. Они следят за приближением катера, ныряют и, выскочив дальше, настороженно вертят головками. На подтопленном тополе — стаи растерянных грачей, прилетевших на гнездовья. Они с хлопаньем снимаются один за другим. Катер идет так близко от берега, что, будто на открытой ладошке, видна улица перенесенного отсюда хутора. Ямы на месте погребов, откуда хозяева вывезли доски и бревна, печурки, стоявшие когда-то в хатах. От кирпичей отстала побеленная глина, видна сажа в обваленных трубах; на загнетке одной печи на золе виднеется обломанная синяя кружка. Окраины бывшего хуторка уже залиты. Оборвана не оттаявшая с зимы дорога, уходит под воду резко отпечатанный узор новых автомобильных покрышек.

— Наш колхоз был, — сообщает парнишка.

— Ну! А где ж твоя хата?

— Под нами, — показывает малец в воду и стоит на ветру, выпячивая открытую горлянку.

— Простынешь, — замечает Алексей Петрович, — застегнись. Видели твою тельняшку… Комсомолец?

— А что. Конечно.

Алексей Петрович кивает. Он тоже был комсомольцем, когда бывал в этом хуторе. У него тогда была уже двухмесячная дочка, умиравшая от истощения, и он искал заработка, доплелся в этот хутор страшной зимой двадцать первого голодного года…

В заледенелых валенках стоит он, Алешка, перед стариком Фильченко, держит шапку обмороженными пальцами.

— Значит, ты сапожник? — спрашивает старик и, поболтав в борще стручком перца, кладет его около солонки. Стручок враз мутнеет от застывающего бараньего жира.

Старик сидит в голове длинного стола перед эмалированной миской с густым огненным борщом. Из жира, возвышаясь над разваренными помидорами и картошкой, торчат куски баранины. Вокруг дедовой миски сидят бабка-жена, бабка — мать деда, бабка — мать жены, двое старших сыновей, старшая дедова дочь и две невестки, каждая с младенцем. Вокруг других мисок, более дальних, сидят остальные дети и домочадцы. Всего обедают двадцать два человека — семья Афанасия Семеныча Фильченко.

Алешка с маленьким братом Андрейкой стоит у двери. Их котомки с инструментом и синей, чуть облупленной кастрюлей, взятой на случай обмена, лежат у порога.

— Значит, ты сапожник? — повторяет свой вопрос дед.

— Сапожник, — отвечает старику Алешка и с тоской смотрит на исчезающий борщ.

— Наверно, дерьмовый сапожник, — говорит дед, обгладывая сочный, видать, горячий мослак.

— Почему же, дедушка?

Минуты три дед ест молча. Десятки глаз смотрят на Алешку и Андрея.

— Потому что дерьмовый. Видать! Подсыпь-ка, мать, еще борщу.

«Эх, подсыпать бы тебе, паразит ползучий!» — думает Алешка и чувствует, как у него глухо сжимается желудок. Он находит в себе силы отвернуться, но братишка, дергая оттаявшим в тепле носом, не опускает глаз с жующих ртов.

Вслед за борщом была съедена молочная лапша, затем узвар из домашней фруктовой сушки. Во время узвара, уже насыщенные борщом и лапшой, все громко отрыгивали. Мужчины грубо, старухи — помягче, молодайки — совсем нежно. Дед, помолившись на образа, спросил:

— Может, вы исть хотите?

— Можно б, дедушка…

— Сапо-ожники! Исть все мастера, а работать… Чи отработаете, чи нет, а дедушка корми… Ладно, ступайте на баз, напойте скотину.

На унавоженном, закостенелом от мороза базу уже работала молодежь — дочки и племянники хозяина. Малого Андрейку, только пригревшегося в хате, охватил озноб.

— Вы, убогие, ступайте в сарай, там теплище, — заулыбался слюнявый, вроде дурачка, хлопец в облезлом малахае, но, увидев проходящую дочку хозяина, вдруг крикнул: — Нечего огинаться!

В сарае было тепло. Уже напоенные лошади стояли длинным рядом вдоль всей стены и звучно жевали овес. Алешка, вроде случайно, подошел к яслям и, набрав жменю овса, сунул в рот. Волчьи Алешкины зубы в минуту перетерли зерна, и он вместе с остюками глотнул благодатную хлебную массу, слышал, как она, теплая и сладкая, радостно лаская, прошла по глотке. Алешка отыскал забившегося в угол брата и зашептал:

— Жри, Андрюшка, овес.

Они набили рты и, когда им навстречу проводили напоенных быков, переставали жевать, скребли лопатами пол. Рядом с гладкими конями стояли полудохлые лошаденки.

— Кормов не хватает? — спросил Алешка у слюнявого хлопца.

— Не-е! Это дядя у просильцев взяли. Люди просили у дяди хлеба взаймы; ноне не уродило, так дядя лошадками долги берут.

С база послышался голос хозяина, и слюнявый шмыгнул вбок.

— Нехорошо, Фроська, — доносился голос старика, — зачем бычат бьешь? Скотинка, она ласку любит. Не по-божески делаешь.

Дед остановился около Алешки:

— Ох, работничек… улита. А исть небось здоровый.

Алешка, боясь, что пнет старика, отвернулся от прислоненных к столбу вил.

— Не по совести работаешь, не по-божески! — сплюнул дед и пошел к выходу.

Алешка с трудом передохнул, глянул на слюнявого хлопца.

— Что он все о божественном?..

— Дядя, они молитвенные, — объяснил хлопец, — они никогда черным словом не ругаются.

— Не ругаются?

— Не.

— И в божью матерь не кроют?.. Ну я ж тебе подгадаю!

Алешка скрипнул зубами, решительно пошел к дому. С порога снял шапку.

— Бабушка, у вас есть в лампаде богова олия?