Человек в степи

— Видите? — кивает на ходу Логушов и, продолжая наш разговор, спрашивает: — Чему вы удивляетесь: что у нас до меня лесовода не было, а семена собирали? Так политически ж время такое, что все занимаются… Даже в клубе перед кино разговоры: «Стратификация… Норма высадок…» Нас, всех лесоводов, в райком вызывали на бюро. Шутите, враз от всех колхозов!

Воздух над полями по-прежнему неподвижен, лишь понизу пересыпают порошины, но раздраженное гудение уже слышится над головою в телефонных проводах. Кругом пусто. Даже сопровождавшие нас посметышки куда-то улетели, и по всей дороге только снежная пыль все отчетливей струится в одну и ту же сторону.

— Задубел зверь на холоде, — качнул головой Логушов. — Перед обдиркой придется греть в теплой хате.

Он провел меня задними дворами к Дому приезжих и сам постучал щеколдой.

— Ну, значит, побываете на фермах — и к нам! Наши планы покажу, чертежи… — он улыбнулся, обнажая щербатый зуб. — Вам теперь по погоде долго с хутора не выехать.

На другое утро я проснулся от шума. Закрытые снаружи ставни поколачивало, в просветы бил снег.

— Метет, — объяснила уборщица, подбрасывая солому в печь.

Я вышел на улицу и зажмурился от ударившего в лицо ветра. Пустырь перед домом, проулок, огороды — все подернуто белой, поспешно бегущей дымкой, присвистывающей и шелестящей сухим однотонным шелестом. Колкие крупицы бьют в стены домов, в заборы и, обтекая колья плетней, стволики садовых деревьев, бегут дальше.

По улице мимо дома старик везет на быках воду. Бочка в санях обвязана обледенелой бечевкой, подвешенное ведро дребезжит под ударами поземки, быки идут, нагибая голову, и старик, поворачиваясь спиной к ветру, тянет их за отвердевший на стуже ременной налыгач.

Преодолевая ветер, я пошел в колхозное правление. Логушова застал в крохотной комнатушке, отведенной для него в потесненном агротделе.

В этой комнатушке стоят два новых стула и столик с чернильницей. На стене — вырезанный из местной газеты проект лесонасаждений района и рядом самодельная, неумело нарисованная от руки карта колхоза. На ней фиолетовыми чернилами протянуты пунктиры — будущие лесополосы. Видно, это и были «планы и чертежи», которые обещал показать Логушов.

— Садитесь, — пригласил он.

Почти следом за мною, обивая о колено заснеженную папаху, вошел председатель.

— Здравствуйте! Будь ты проклято, ветрище пошел, а? — Он повернулся ко мне: — Как спалось? — И, не интересуясь ответом, торопясь, взял Логушова за плечо: — Слушай, Иван Евсеич, у тебя б девчат занять с подвала, в воловник нужно.

Логушов, сразу став похожим на мальца, которого решили обидеть, но который умрет, а не поддастся, уставился в председателя:

— Вы же знаете, у меня стратификация! — отрубил он.

Председатель полез за портсигаром. Под кожухом мелькнула красным неспоротая казачья лампасина.

— Эх, Ваня, несговорчивый ты… Женишься — скверно твоей жинке будет.

Председатель деланно улыбнулся и шагнул от столика. В дверях показался завхоз — пожилой красавец мужчина с густыми и черными, без сединки, усами, высоко поднятыми над сочной губой. Столкнувшись с завхозом, председатель бросил:

— Пошли!

Логушов глянул им вслед, спросил меня:

— Видали ф-фараонов?! Все б им с лесхоза урвать. Девчат захотели снять со стратификации.

Он прошелся, принялся складывать в столик бумаги и, не глядя, попросил:

— Сходимте до нас, мать блины печет. Подзавтракаем. Я уж ей сказал, она не возражает.

Через час, наевшись блинов, мы вышли от Логушова.

— Иван! — крикнула с порога мать. — Да оботри ты рот! Собаки догонят — масло оближут…

На хозяйственном дворе колхоза сечет поземка. Снег с середины двора сдут, и ледяные дробинки щелкают по каменной от мороза, черной, оголенной земле, а рядом наметаются сугробы, и над ними вихрит снежная пыль. Впереди видны только верхи строений — длинные крыши конюшен, мастерских, а стены и окна заволочены бегущей завесой.

— Эх, дает! — жмурится Логушов. — А уж завтра-то даст!.. Сюда спускайтеся, в подвал.

Едва захлопнулись за нами двери, сразу стало необычайно тихо. Запах пыльной влажноватой паутины и не-смерзшейся лежалой земли висит под глинобитным сводом. Со света плохо видно. Много, чуть ли не двадцать девушек и пожилых женщин, что-то сбрызгивая из лейки, перемешивают в ящиках, бросают лопатами песок на прислоненную к стене раму с натянутой сеткой.

Как всегда, когда входит посторонний, девушки умолкают. Логушов, должно быть, еще не привык к тому, что у него подчиненные, и держится неловко.

— Ну как? — стараясь поразвязней, спрашивает он.

— Ничего, — кокетливо улыбаются девчата и поправляют ватники и платки.

— Иван Евсеич! Гляньте, больше не надо песок греть?

— Я ж утром показывал, — подходит Логушов, — как четыре градуса, так и правильно. — Он вынимает из песка термометр и, обтерев, смотрит на свет. — Само раз.

Он не спеша ощупывает сложенную в ящики, в плетенки и даже бочки смесь сырого песка с семенами. Стараясь посолиднее, подходит к песку, и женщины отодвигаются, ждут, что скажет.

— Вот тут, Марья Семеновна, подвлажните. А здесь хватит.