Человек Системы

Не менее, если не более серьезной причиной была неготовность значительной части общества к переменам. Множество людей было воспитано, запрограммировано всем прошлым на совершенно определенные формы поведения и реакции, не умело либо боялось проявлять инициативу, самостоятельно думать и действовать.

А потому ситуация сложилась своеобразная. Как только высшее руководство прекращало напор, усилия по десталинизации общества, общественное сознание и общественные институты почти автоматически, без дополнительных указаний сами возвращались на круги своя. Как встает кукла «ванька-встанька», стоит только отпустить руку, удерживающую ее в лежачем положении. Или как заваливается на сторону велосипед, если перестаешь крутить педали.

Это, мне кажется, были главные движущие механизмы начавшейся после октября 1964-го, а особенно с конца 1968 года ресталинизации (впрочем, в последние годы правления Хрущева мы тоже с нею сталкивались). Я этот процесс ресталинизации назвал ползучим именно потому, что она не вводилась декретом, особым решением, а постепенно, шаг за шагом обволакивала общественную жизнь, закреплялась на одном рубеже за другим. Этому сознательно помогли те, кто хотел вернуться к сталинизму. Их усилия шли в основном по двум направлениям.

Одно — административные меры против всех, кто занимал антисталинистские позиции, решался поднять голос против наступления консерваторов. Эти меры, как правило, не были крайними. То есть арестовывали и судили редко. Но общепринятой практикой стали увольнения с работы, строгие партийные наказания, в том числе исключение из партии, все более изощренное преследование диссидентов, включая публичную компрометацию и травлю людей, «психушки», а также высылку за рубеж и лишение советского гражданства.

Об этих недостойных страницах нашей недавней истории написано уже довольно много. И мне добавить к этому почти нечего. Какими были цели такой политики? Субъективно одной из них, наверное, была защита устоев того, что тогдашнее руководство считало истинным социализмом, социалистическим порядком. Я не думаю, что при этом тон задавали люди столь циничные или даже просвещенные, чтобы понимать; и социализм, который они пытаются защищать, и их представления о нем деформированы, на деле они защищают авторитарные порядки, а конкретнее — свою власть и привилегии. Но объективно дело обстояло именно так. И поскольку представления сдвигались вправо, расширялось число идеи и людей, которые становились объектами преследований. Политическая, духовная, нравственная атмосфера в обществе заметно ухудшалась.

Поставленных целей в значительной мере достичь удалось. Многие умолкли. В той идейно-политической борьбе, которая продолжалась, рубеж «легальности», критерий того, что можно делать, не ставя себя вне системы, все более сужались, ставилось под запрет и то, что люди достоверно знали, о чем еще совсем недавно разрешалось говорить и говорили с высоких трибун.

Мне кажется, эти изменения в духовной жизни общества нанесли ему большой и долговременный ущерб, который породил дополнительные трудности и для перестройки. Когда на XX съезде партии в первый раз сказали правду о прошлом, о Сталине, о творившихся в стране беззакониях и преступлениях, когда первый раз попытались поднять честных коммунистов и беспартийных, все здоровые силы общества на борьбу за его обновление, очень многие восприняли это с огромным довернем, с энтузиазмом, как свое жизненное дело. Разочарования последующего периода, бессовестные попытки сделать вид, что ничего вроде бы не произошло, вернуть людей к вере в недавно развенчанных и поверженных идолов, снова грубо (и к тому же неумело, неубедительно, формально) переписать историю привели к серьезному оскудению запаса доверии к социалистическим идеалам, социальной энергии людей, их готовности отдать себя, свои силы служению большому делу.

Наоборот, все это усиливало скептицизм и даже цинизм (в том числе среди молодого поколения), и с этим в полной мере пришлось столкнуться в период перестройки. За попытки ресталинизации, вновь допущенные беззакония, ложь, новый зажим едва только пробуждавшейся свободной мысли пришлось уплатить очень дорого — пока, может быть, мы даже еще не в состоянии полностью осознать эту цену.