Человек с горящим сердцем

Где уж тут закрывать вентиль! Федор успел лишь отвести хобот в узкий проход меж поездами. Чугунная водоразборная колонка больше не смахивала на виселицу. Из ее хобота на жандарма и шпика, похожего на легавого пса, обрушился ледяной поток воды. Теперь охранникам не до листовок…

Догнав паровоз, Федор помахал с подножки:

— С легким паром, ваше плохородие! Промыли свои котелки?

Поезд вышел за семафор, и машинист покачал головой:

— Не можешь без озорства, Сергеев! Вот стукнет унтер на следующую станцию депешу, и заберут тебя, раба божьего, в кутузку, голодных клопов кормить. Давно не сидел там, соскучился?

Перестав кидать уголь в топку, Федор выпрямился и подбавил в котел теплой воды.

— Давно, Егор Данилович! Больше года тому назад…

— За что же? Зря арестантский колпак не напялят.

— Выходит, не зря. По-ихнему, конечно. За прошлогоднее участие в демонстрации московских студентов. Она, записано в полицейском протоколе, «…выразилась шествием в ночь 17 февраля 1902 года по Тверскому бульвару с флагами, имеющими преступное значение».

Взяв метлу и наведя в будке порядок, помощник задумчиво добавил:

— Да-а… Как говорят, было дело под Полтавой… Флаги красные — значит, «преступные»! Шесть месяцев после этой демонстрации я постигал в Бутырках и Воронежской тюрьме высшую революционную грамоту. А вот в Императорское техническое училище, откуда меня успели исключить за время отсидки, вернуться не дали. Но, в общем-то, тюрьма не страшна! Тем более в компании с вами, — лукаво усмехаясь, заключил помощник.

— Не приплетай меня. Я чище стеклышка перед властями!

— Куда уж… О провозе нелегальщины молчу — прямо не участвуете… Но кто сейчас ошпарил царевых слуг, как пасхальных кабанов? Я или вы?

— Так ведь… Можно ли трогать машину, не продувши паром цилиндров?

— Тогда и я чист, — усмехнулся Федор. — Я должен был отвести в сторону хобот водоразборной колонки… А что не успел закрутить вентиль, виноваты жандарм и шпик — задержали поезд на станции. А в общем, Данилыч, спасибо! Одно слово — выручили.

Машинист хмыкнул. Не поймешь этого Федора Сергеева. То чудит, как мальчишка, то как самостоятельный человек рассуждает.

НОЧЬ НА ПАРОВОЗЕ

На станциях Васильковка и Гришино паровозную бригаду не тронули — ни жандармов, ни обыска.

И все же Федор в Гришине был крайне осторожен — сдал литературу стрелочнику в самом дальнем от станции тупике. Сюда Егор Данилович отогнал паровоз, чтобы выгрести из поддувала шлак и золу.

Снабдив связного «Искрой» и листовками, Федор вооружился кочергой. Уголь превратился в сплавленный жаром шлак и с трудом отдирался от колосников топки.

— Так его, так… — бормочет Федор, азартно орудуя кочергой.

Егор Данилович облегченно вздыхает. Пронесло! «Зря я праздновал труса. Не так уж страшны эти охранники… — Машинист подбадривает себя, но все же его бросает в дрожь. — Федор — парень смелый и все твердит: «Общее дело!» А нужно ли оно мне? Как-никак, а машинистам платят прилично, считаются с нашим братом… Машинистов — раз-два и обчелся!»

А Федор, похоже, уже позабыл о происшествии в Синельникове. Размахался лопатой у топки как бешеный, поднимает в котле давление. Стрелка манометра крадется все выше и выше по циферблату. Нравится, что ли, этому чудаку тяжелый труд помощника и кочегара?

Паровоз прицепили к составу, и он снова вырвался на широкий простор полей. Машинист злился на Федора, но и ценил его трудолюбие. Одержимый! За время пути до Луганска Сергеев забрасывает в топку сотни пудов угля. А ведь мог бы иметь чистую работенку. Зачем это ему? Мускулы помощника распирали просоленную потом рубаху, лопнувшую на плече. Широкие, как у грабаря, руки железно схватывали держак совковой лопаты. Богатырь! Нанялся бы лучше бороться в цирк.

И вдруг Егор Данилович стеснительно произнес:

— Федор, а Федор… — Тут у него словно запершило в горле от гари, которая пробивалась из топки. — Кха-кха… Хватит уже тебе! Куда столько пару, да еще под уклон?

Хлопнув чугунной дверцей и бросив лопату, юноша обернулся:

— Снова отеческая проборция?

— Вот скажи мне как на духу… Много ли вас таких?

— Каких это? — сперва не сообразил Федор.

— Схожих на тебя… Кому не страшна Сибирь да петля! Не мрет, часом, твоя душа со страху?

— Нет, почему же… — как-то просто и застенчиво вымолвил Федор. — Бывает. А что делать? Не к лицу, Данилыч, человеку быть рабом! А много ли нас? Много, и будет еще больше.

Машинист недоверчиво качнул головой.

— «Раб»… Рабы — это те, кто сызмалу в хомуте, кому некуда податься. А ты можешь припеваючи жить. Батька-то твой подрядчик-строитель. Дело любезное, доходное! А ты: «Бороться! Революция!»! Блажь, что ли, такая?

— Да не блажь, Данилыч! Застревает в горле хлеб, политый чужим потом. Из горя складываются доходы. Чужую беду в свое счастье не обернешь! А я хочу видеть свободный народ.

Непонятно это машинисту:

— Ради лучшей жизни для других свою ломать? Ты вот мне по дурости сердце свое настежь, а я возьму и шепну полиции. Ты для меня стараешься, а я… Эх, и доверчивый же ты, Федя! Лучше за ум возьмись, о себе хлопочи.