— Да, — свирепо буркнул старикан. — Черт бы побрал эту публику, что собирается попасть на небеса! Накажи меня бог, если в аду не соберется компания повеселее.
Нас прервала сердитая перебранка в лавке. Вернулся Джек и уже пугал полицией какую-то взволнованную женщину. Она, как видно, ошиблась и принесла проценты на день позже срока; отделавшись от нее, Джек вошел в гостиную. В руке он держал часы, бывшие предметом спора.
— Поистине безмерна милость господня, — проговорил он, любуясь часами. — Часики же стоят в десять раз больше, чем я ссудил под них.
Он отрядил отца обратно в лавку, а мать — на кухню готовить ему чай, и некоторое время мы сидели одни и беседовали. Его разговор показался мне странной смесью самовосхваления, проглядывавшего сквозь тонкую завесу самоуничижения, с приятной уверенностью, что он обеспечил себе тепленькое местечко в раю, и равно приятной уверенностью, что большинство других людей такового себе не обеспечили. Разговаривать с ним было нудно, и, вспомнив о неком деловом свидании, я поднялся и начал прощаться.
Он не пытался удерживать меня, но видно было, что его так и распирает от желания сказать мне что-то. Наконец, вытащив из кармана какую-то церковную газету и указывая пальцем на колонку текста, он выпалил:
— Сады господни вас, сэр, наверное, совсем не интересуют?
Я бросил взгляд на место, на которое он указывал. Во главе списка жертвователей на какую-то очередную миссию к китайцам красовалось: «Мистер Джон Барридж — сто гиней».
— Вы много жертвуете, мистер Барридж, — заметил я, возвращая ему газету.
Он потер свои большие руки одну о другую и ответил:
— Господь воздаст сторицей.
— И на этот случай недурно обзавестись письменным свидетельством, что аванс внесен, а? — добавил я.
Он бросил на меня пронзительный взгляд, но не ответил ни слова. Пожав ему руку, я вышел вон.
1897