Человек из пустыни

Они сели на зелёный диван. Не выпуская руки Джима из своей, Раданайт спросил:

— Как Лейлор?

— Без изменений, — ответил Джим.

Он был озадачен приветливым приёмом Раданайта: он ожидал иного. В голосе короля слышалась искренняя тревога за Лейлора, а после ответа Джима его лицо потемнело. Он уже знал о ребёнке; помолчав, он тихо проговорил со вздохом:

— Возможно, ты и прав… Это моя вина. Я не уберёг их. — И, вскинув голову, проговорил уже другим, ясным и сдержанно-деловым тоном: — Я слушаю тебя, Джим. Что у тебя за дело ко мне?

Джим запнулся: говорить мешал ком в горле. Весь его холодный и враждебно-гордый настрой был нарушен вопросом о Лейлоре, и он растерялся, теряя линию, которой собирался придерживаться. Всё шло не так, как он себе представлял и к чему себя готовил.

— Отец уже изложил суть этого дела, — пробормотал он. — Вы знаете, о чём речь, ваше величество.

Раданайт держал паузу, но ни в его молчании, ни во взгляде не было ни капли злорадства или издёвки.

— Почему ты послал отца, вместо того чтобы прийти ко мне лично? — спросил он. — Ты питаешь ко мне неприязнь? Или боишься меня? Или это непосильное дело для твоей гордости? Скажи мне честно, Джим: что между нами произошло? Почему я потерял твою любовь и дружеское расположение? Почему ты так холоден со мной? Я не припомню, чтобы я когда-нибудь оскорблял тебя. Что же случилось?

Всё это было совсем не то, чего ожидал Джим, и это окончательно выбило его из колеи. Он готовился к бою, но Раданайт, вместо того чтобы нанести удар, раскрывал ему объятия. Его проникновенный голос, его печальное «почему?» отозвалось в душе Джима необъяснимой давней болью, и он изо всех сил пытался проглотить солёный ком в горле, но не мог.

— Между нами какая-то пропасть, — пробормотал он сдавленно.

— Вздор, Джим, — сказал Раданайт. — Нет никакой пропасти, ты это сам выдумал. Ничто не мешает тебе протянуть мне руку, чтобы между нами всё снова стало по-прежнему. Другое дело, что ты сам, может быть, этого не хочешь… Уже столько лет ты дуешься на меня, но я не могу понять, за что. И это очень меня огорчает. Я устал быть с тобой в разлуке, в непонятной вражде, причин которой я, сколько ни бьюсь, а всё не могу уразуметь. Я соскучился по тебе, Джим… Ты себе представить не можешь, как.

Джим не знал, что на это ответить. Он окончательно потерял и самообладание, и остатки гордости; всё, чего он хотел сейчас, — чтобы Илидор был избавлен от позора и заключения, и ради этого он был готов на всё.

— Ваше величество, я прошу вас, отзовите обвинение против моего сына, — взмолился он со слезами. — Я знаю, вы можете это сделать… Никакого покушения не было, вы ведь сами понимаете… Он просто не совладал со своими чувствами! Вы хотите, чтобы я умолял вас? Вот, я умоляю! Умоляю вас, пощадите Илидора… Вы довольны?

Король встал и отошёл к окну. Джим тоже был вынужден подняться, но он плохо держался на ногах. Мучительное молчание длилось, как ему показалось, целую вечность. Когда Раданайт обернулся, в его взгляде была горечь.

— Джим, я вовсе не хочу, чтобы ты умолял. Плохое же мнение у тебя обо мне, если ты, идя на эту встречу, полагал, что я хочу поглумиться над тобой, выбить из тебя слёзы и унизить. Почему ты считаешь меня жестоким чудовищем, способным испытывать удовлетворение от чьего-то горя? Я готов с радостью исполнить любую твою просьбу, но только если она подкреплена твоей дружбой и привязанностью. Если же обратиться ко мне с просьбой так унизительно для тебя, если для этого тебе требуется переступить через себя, при этом не испытывая ко мне никаких добрых чувств, — прости, но такую просьбу мне будет трудно исполнить… Мне больно, Джим.

Колени Джима подломились — не оттого, что он хотел испить чашу унижения до дна, а скорее от охватившей его физической слабости. Силы окончательно покинули его после двух бессонных ночей и невыносимых дней, проведённых в моральных терзаниях, от долгого ожидания в приёмной и от этого непостижимого поведения Раданайта, который вдруг раскрыл Джиму свою душу. Раданайт не торжествовал, не упивался его слезами, он был горек и печален, и Джим не мог ему ничего противопоставить. Опустившись на зелёно-бежевый ковёр и не вытирая льющихся по щекам слёз, он пробормотал:

— Прости меня, Раданайт… Прости, если я обидел тебя и причинил боль. Я сам не знаю, почему выросла эта стена между нами… Мне нечего сказать. Прости меня, если я в чём-то виноват. Пойми… Лейлор в коме, неизвестно, выживет ли он… Илидору грозит тюрьма и позор. А я бессилен им помочь. Мне больше некого просить… Раданайт, прошу тебя, если это в твоих силах, помоги.

Нет, не так он хотел держаться, но в нём уже не осталось ни гордости, ни достоинства — он был сломлен. Если Раданайту приятно видеть его унижение, если его потешит это зрелище — пусть. Джиму было уже всё равно. Он закрыл глаза, а слёзы всё катились из-под его сомкнутых век. Когда он их открыл, Раданайт стоял перед ним побледневший и потрясённый, глядя на него почти с ужасом.