Человек из Назарета

— Тебя зовут Амос, не так ли? — спросил Иисус. — Возвращайся же с благойвестью, Амос. Вестью о Царстве Небесном. — Увидев, как вытянулись лица учеников, сидевших вокруг него, Иисус сначала рассмеялся, а потом сказал с величайшей серьезностью: — Постарайтесь понять то, что я говорю. Я здесь для того, чтобы начать проповедовать о Царстве Небесном. Заметьте — чтобы начать! Кто знает, когда наступит Царство Небесное? Если бы я сказал, что выращивать это дерево нужно десять тысяч лет, я, возможно, был бы очень далек от истины. Но в глазах Бога десять тысяч лет — ничто. Он может подождать, и я могу подождать вместе с ним. Что касается именно этой нашей жизни и моей миссии, то скоро она приведет нас в Иерусалим — город, где на троне сидит узурпатор, а властители душ человеческих проповедуют фарисейское извращение Божьей истины. В Иерусалиме — не заблуждайтесь насчет этого — далеко не все будут слушать нас, и если там нас и ждет триумф, то ничего общего с развевающимися знаменами и ревущими трубами он иметь не будет. В Иерусалиме нам уготованы унижения, несчастья и страдания. Приготовьтесь к этому. Теперь вам известно худшее. — Кроме Иоанна и Иуды, все смущенно отвели глаза. — Впрочем, нет, худшего вы еще не знаете. Все вы слишком простодушны, чтобы представить себе, каким может быть это самое худшее.

Амос заговорил первым, но все, что он смог произнести, было лишь разочарованное: «Так, так, так…»

Затем он спросил:

— Ты идешь, Симон?

— Почему я? Почему я должен куда-то идти? — отозвался Симон-рыбак. — Ах да! Здесь же есть еще один Симон.

Симон Зелот сказал:

— Весть может доставить один из нас. Я последую за тобой, учитель. У меня еще много чего на уме.

— В таком случае у меня — тоже, — произнес Амос, поднимаясь с земли. Видно было, что все происходящее доставляет ему боль. — Досадно, очень досадно.

И, неуверенно поклонившись Иисусу, он ушел — опустив голову, один, в свете неполной луны.

— Итак, — заговорил Иисус почти весело, — вон там вы видите дорогу, кстати освещенную послушной луной, и ведет она в мир благоразумия и благополучия. Возвращайтесь к своим прежним занятиям, начинайте заводить семьи, мечтайте о приходе человека, который сбросит царей с их тронов и зарежет императора Тиверия в его бане. Идите же! Человек, как сказал другой Симон, должен быть свободен.

— Я не другой Симон, — сказал другой Симон. — Я — Симон.

— Человек действительно свободен, — продолжал Иисус, — ибо таким его сотворил Бог. Он волен идти той дорогой, которой пожелает.

— У меня всегда были сомнения, и вы все об этом знаете, — заговорил Фома. — Я всегда говорю открыто. Да, сомнения насчет всего этого предприятия — стоит ли вообще овчинка выделки. Ну, без злобы скажу, это была мне наука. Но, как я это понимаю и как я не раз уже говорил, человек имеет право видеть… ну, в общем, видеть что-то вроде плодов своего труда еще при жизни, так можете это назвать. У меня никогда не было желания сидеть у дерева и ждать, когда оно вырастет. У меня и без того есть чем заняться.

— Хорошо сказано, Фома, — заметил Иисус. — Обещаю тебе — что-то вроде плодов своего труда ты увидишь. Теперь люди, занятые политикой, будут ненавидеть меня так же, как люди синагоги. Видишь ли, «любовь» — опасное слово. Поначалу и в течение долгого времени оно вызывает ненависть. Эта ненависть непременно даст плоды. Очень интересно будет посмотреть, останешься ли ты со мной. Но оставаться ты не обязан.

— Я вот думаю, у тебя ведь тысячи последователей, тысячи, — сказал Симон, не Зелот. — И я не перестаю ломать голову — неужели все это впустую?

Фаддей, который обычно больше молчал, теперь заговорил в совсем нехарактерном для него духе:

— Мы могли бы войти в Иерусалим… все эти тысячи, как он сказал, могли бы войти… и заставить их признать царство праведности силой.

— Заставить их признать праведность силой, — повторил Иисус. — Я должен запомнить эту мысль, Фаддей. Может быть, теперь ты сыграешь нам какую-нибудь мелодию на своей флейте?

Флейта лежала у Фаддея на коленях, но он спрятал ее глубже в складки своей одежды и посмотрел на Филиппа. Тот вглядывался в тлеющие угли. Пламя костра становилось все слабее, однако хворост никто не подкладывал. Варфоломей слегка морщился от боли, потирая живот. Матфей тяжело вздохнул, затем начал покачивать рукой, в которой держал кошель, словно взвешивая его.

— Здесь немного осталось — несколько серебряных монет, — сказал он. — Возвращаю это вам.

— Я остаюсь, — сказал Иуда Искариот. — Я буду казначеем тех, кто останется со мной. То есть с ним.

— Матфей, — произнес Иисус. — Блудный сын.

Матфей выглядел донельзя несчастным. Симон Зелот посмотрел на них и закричал:

— О живой Бог Израиля! Таких людей, как вы, я в свою компанию не взял бы! Как могут построить какое-то царство люди, так легко поддающиеся унынию?! Как может не развалиться организация, если люди ее готовы в любую минуту покинуть своего вождя?!

— Мы не покидаем его, — сказал другой Симон. — Мы просто…