Человек и пустыня

Витька чуть приоткрыл глаза, глянул и опять закрыл беспомощно. Бабушка! Это бабушка воркует. Наклонилась, улыбается, зовет:

— Вставай!

Одеяло теребит, тянет с Витьки.

— Бабушка, я сейчас!.. Еще хочу, — бормочет Витька.

— Устал вчера, горюшечко? Не надо бы так допоздна у дедушки сидеть. Легко ли? Приехали совсем темно. Ну, полежи еще немножечко, полежи!

И не утерпела: наклонилась, поцеловала Витьку в щеку — розовую, належенную во сне.

— Я сейчас, бабушка! — просит Витька.

Ему досадно, что бабушка пристала, и хочется утереть поцелованную щеку. Он приоткрыл глаза. Бабушкина голова в белом платке отодвинулась.

«Это не гора, а змеева голова», — вспоминает Витька и с удивлением открывает глаза, чтобы еще глянуть на голову.

Нет, гора не такая!

И разом опять: живая, думающая пустыня, змей, Волга, богатырь, что пришел от полуночи.

Пропал сон. Но скорей-скорей с головой под одеяло, будто спит, и — ни гугу. Бабушка не тронет, подумает: Витька спит. Можно полежать, раз вчера были у дедушки. Чу! Скрипнула ступенька на лестнице, открылась дверь, и шепот:

— Еще спит?

— Спит. Пусть его. Устал. Что-то вы вчера так поздно приехали? Разве можно так?

— Да не пускал дедушка. Хоть Храпона спросите. Совсем темно, а они все по саду гуляют.

А, это Фимка! Вот так утром всегда: когда ни проснешься, всегда они две стоят возле кровати, шепчутся. И, сколько помнит себя Витька, каждое утро бабушка с этой песенкой:

— Вставай, Витенька, вставай, миленок!

И поднимет. Со смехом, с шутками, с поцелуями, а поднимет — тут хоть ревом реви. Почнет приговаривать:

— Кто рано встает, тому бог подает. Ранняя птичка носок прочищает, а поздняя — глаза продирает.

Витьке — эх, поспать бы! А бабушка тянет с кровати, поет:

Права ножка.
Лева ножка,
Поднимайтесь
Понемножку.

Трет, бывало, Витька кулачком глаза, куксится, готовый зареветь, а бабушка уже другую песню поет:

Вставай раньше,
Умывайся,
Полотенцем утирайся,
Богу молися,
Христу поклонися.
Христовы-то ножки
Бегут по дорожке.

Витька глубже забирается под одеяло, с головой прячется. Раздевает его бабушка, стаскивает все, холодными руками ловит его за голые ножки, и оба смеются. У бабушки все лицо дряхлыми морщинами излучилось. На висках ямы — и там морщинки.

— Ох, да что это мы? Лба не перекрестили, нача́л не положили, а уж за смеханьки да хаханьки? Ну-ка, вставай, вставай! Давай я тебе рубашку надену.

Одевает, умывает Витьку, ставит на молитву, а потом ведет вниз, в столовую, где на столе уже тихонько ворчит самовар. Бабушка любит, чтобы самовар бурлил во всю прыть, чтобы над ним клубами пар поднимался.

— Митревна, подложи-ка уголек! — кричит она в кухню.

А Митревна знает свое дело. Она уже готова. Идет к столу с лотком, полным золотых углей, и сыплет их в самовар. Витька уже развеселился, ему хочется схватить уголек. Он рвется к самовару, поднимается на стуле, протягивает руки.

— Ай, обожжешься! — пугаются и в один голос кричат и бабушка и Митревна. — Фа-фа-фа!..

Витька отдергивает поспешно руки и тоже:

— Фа-фа-фа!

А сзади кто-то обцепил его руками.

— Опять балуешь? Ах, разбойник!

Мама! Витька весь к ней, лицом к ее груди…

Пьют чай долго, только втроем — мама, бабушка и Витька, потому что дедушка и папа с утра, чем свет, уже уехали. Приедут только к обеду, повертятся, опять уедут — и уже до самого вечера.

Напился чаю Витька, бежит на балкон. Широкий балкон с толстой балюстрадой висит над садом. Как далеко видно с него! Прямо под балконом — сад, весь зеленый, а дальше — Волга, широкая, голубая, серебряные блестки играют на ней — будто смеются. Далеко-далеко чернеют кустики. Витька уже знает: там загадочная «та сторона». Сверху идет белый пароход. Когда идет от белой дальней горы, он совсем маленький — с комара. Потом становится больше, больше. Вдруг белое живое облачко пара появляется над ним — и грянет рев: ту-ту-у!..

Витька топает ножками в восторге, хохочет и сам дудит:

— Ту-ту-у-у-у!..

А пароход заворачивает к пристаням, взбудораживает серебряную Волгу темными, змеистыми, ленивыми волнами. Выходит бабушка на балкон.

— Ага, пароход пришел?

Она тоже радуется и этому дню, и пароходу, и солнышку. Глядит на Витьку, смеется.

— Бабушка, пароход?

— Да, да, милый, пароход.

Но лицо у бабушки озабоченно. Уходит она с балкона, кричит уже в комнате:

— Смотри, не упади, Витенька! Бух… Фимка, посмотри за Витей!

И на балконе появляется Фимка — краснощекая, с большими красноватыми руками, смешливая. Витька любит ее. Фимка умеет хорошо бегать, Витька ловит ее, а Фимка — от него. Оба смеются… Потом собираются, идут в сад под деревья, на песочек… Хорошо в саду! Пестрый сад, везде дорожки, пруды, мостики. Высокой плотной стеной отгорожен он и от улицы, и от других садов. Только в одном месте — решетчатые железные ворота. Здесь часто останавливаются рваные мальчики, с завистью смотрят в сад, смотрят, как Витька играет здесь один. Иногда бородатое лицо мелькнет.