Человечек в колбе

Он понимал, что можно изучать строение зверей и птиц (растения его не интересовали), он слыхал о таких ученых, как Реди, Гарвей, Сваммердам и Геснер. Да! То были славные имена!

— Я продолжу дело Геснера, — решил интендант Королевского сада. — Тут никакой пачкотни не требуется. Сиди, смотри и пиши… А можно и не смотреть, — утешил он себя через минуту.

Бюффон обладал богатейшей фантазией и неутомимейшей рукой. Он мог писать по двадцать четыре часа в сутки. Единственно, чего ему не хватало — это терпенья.

— Опыты? Вскрытия? Ах, увольте меня от этого! Мой ум слишком широк, а глаза мои слишком слабы для таких мелочей. Мое дело — собрать, обобщить… А всей этой пачкотней пусть занимаются те, кто не умеет писать, кто больше ни на что не пригоден.

Бюффон не долго искал темы для своих работ — он решил написать ни много, ни мало, как полную естественную историю. Это была задача не маленькая. Но он крепко надеялся на свои способности и таланты. Бюффон быстро разыскал себе помощника. Это был врач и анатом Добантон. Он был родом из именья отца Бюффона, и его-то наш интендант и приспособил к делу. Он добился назначения Добантона хранителем кабинета естественной истории при саде. Добантон имел как раз то, чего не хватало Бюффону, а у Бюффона было то, чего не было у Добантона. Один умел писать, другой — работать и смотреть. Работали они так, что не знаешь, кому больше удивляться — писателю или наблюдателю. За восемнадцать лет совместной работы они ухитрились написать пятнадцать толстенных томов.

— Вы, пожалуйста, занимайтесь вашим делом, — важно сказал Бюффон своему помощнику. — Вы вскрывайте, исследуйте, делайте рисунки, анатомируйте. А я буду — писать… Ну, конечно, — прибавил он тут же, — статьи по анатомии вы напишете сами: я не хочу выдавать ваши работы за свои.

Хитрец! Он ни разу не видел вскрытой собаки, — еще бы ему не уступить этого материала Добантону!

— Я заставлю их читать мои книги, я заставлю их интересоваться естественной историей, — говорил Бюффон, решительно хмуря брови.

«Я заставлю их знать меня» — вот, что он думал в это время.

О каждом животном он писал отдельно, у него не было «порядка», не было никакой особой системы.

— К чему это? — спрашивал он. — Нужно, чтобы было интересно. А система — это сушь, скука…

Так он говорил, а на деле он и не мог дать системы. Для этого у него не хватало ни знаний, ни наблюдательности, ни, главное, прилежания.

С первыми пятнадцатью томами Бюффон при помощи Добантона справился. Но когда дело подошло к птицам, случилась неприятность — Добантон взбунтовался.

— Он мне просто завидует, — утверждал Бюффон. — Конечно, разве могло быть иначе? Читают меня, а не его рассуждения о том, сколько костей в ноге лошади или позвоночнике собаки. Кому это интересно? Только натуралистам, а мои статьи читают все.

А тем временем Добантон жаловался своим приятелям:

— Разве это научная работа? Сегодня потроши собаку, завтра лошадь, и все — скорей и скорей. Хватит с меня, мне, вон, кафедру предлагают…

Без помощника Бюффон обойтись никак не мог. Какая же это «естественная история» без анатомии? Пришлось искать новых помощников. Бюффон раздобыл двух анатомов — Гено и Бексона, но, должно быть, они были поленивее своего предшественника (в птицах Бюффона анатомии оказалось куда меньше, чем в зверях).

Луи Леклерк Бюффон (1707–1788).

— Ах, как трудно работать! — вздохнул Бюффон, потратив пятнадцать лет на девять томов о птицах. — Как скоро я написал моих млекопитающих и как я застрял с птицами! Пятнадцать лет! Когда же я окончу свой труд? — и он принялся с удвоенной скоростью писать очередной очерк.

О минералах он писал один, без помощников. Тут он действительно показал чудеса работоспособности — что ни год, то том готов. Пять лет — пять томов.

А ведь он занимался в это время не одними минералами, а попутно готовил к печати и другие свои сочинения.

2

Слава Бюффона росла. Он стал одной из достопримечательностей Парижа. Заезжие знатные иностранцы спешили в Королевский сад, чтобы посмотреть на автора «Естественной истории». Французский король пожаловал Бюффону графский титул.

Бюффон считал себя первым натуралистом в мире, его слово — все. И вдруг он получил книжку, очень скромную на вид, с заглавием «Система природы». В ней шведский ученый Линней^[23] давал основы классификации не только растений, но и животных.

Растения мало интересовали Бюффона, но животные — это его область.

— Что за вздор! По каким-то усикам и ножкам устанавливать родство животных? А их жизнь, их привычки, повадки…

И Бюффон начал писать возражение Линнею. Этот скромный швед буквально отравил ему существование. Бюффон считал себя первым, и вдруг… где-то там, далеко на севере, появился ученый, который смело заявляет, что все старые ученые, описывая в отдельности животных и растения, только запутывали дело. Нужна — система. И эту систему дает он, Линней. И ученые признали этого шведа, его слава ботаника гремит по всей Европе!