Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Почему Чехов оказался так уступчив и сговорчив? Да, рядом с ним не было опытного в подобных делах юриста. Ялтинские нотариусы не могли даже составить доверенность на подписание договора. Как иронизировал Чехов, они ссылались на то, что «в Ялте еще не было ни одного случая продажи литературной собственности». Сергеенко, видимо, тоже был несведущ. Его занимала роль посредника, а не юридические тонкости. Тем более что Маркс сбил его деловые амбиции. Петр Алексеевич полагал самонадеянно, что одолеет «немца» и получит для Чехова 100 тысяч. Маркс начал с пятидесяти, уперся на семидесяти пяти и не сдвинулся с этой цифры.

Может быть, объяснение все в том же признании Чехова — « собирался умирать»? Или в его характере и привычках — не торговаться, не просить, не настаивать? Говорил же он когда-то о себе, что «непрактичен, доверчив и тряпка». Признавался же не раз, что страдал из-за своей уступчивости и сговорчивости в житейских делах, терпя от этого расходы, неудобства. Когда в 1896 году с ним несправедливо обошлись в Александринском театре, назначив 8 процентов сбора за «Чайку», а не 10 процентов, как платили другим драматургам, Чехов отказался протестовать: «Просить прибавки я не стану. <…> Пусть экономят». На нем часто «экономили».

На слова из письма Авиловой, что у него «необыкновенное уменье жить», Чехов ответил 18 февраля 1899 года: «Может быть, но бодливой корове Бог рог не дает. Какая польза из того, что я умею жить, если я всё время в отъезде, точно в ссылке. Я тот, что по Гороховой шел и гороху не нашел, я был свободен и не знал свободы, был литератором и проводил свою жизнь поневоле не с литераторами; я продал свои сочинения за 75 тыс. и уже получил часть денег <…>. Осталось у меня 50 тыс., которые (я получу их окончательно лишь через два года) будут давать мне ежегодно 2 тыс., до сделки же с Марксом книжки давали мне около 3 1/2 тыс. ежегодно, а за последний год я, благодаря, вероятно, „Мужикам“, получил 8 тыс.! Вот Вам мои коммерческие тайны. Делайте из них какое угодно применение, только не очень завидуйте моему необыкновенному уменью жить. <…> Беллетрист Иван Щеглов называет меня Потемкиным и тоже восхваляет меня за уменье жить. Если я Потемкин, то зачем же я в Ялте, зачем здесь так ужасно скучно? Идет снег, метель, в окна дует, от печки идет жар, писать не хочется вовсе, и я ничего не пишу». И закончил то ли с иронией, то ли с улыбкой: «Вы очень добры. Я говорил уж это тысячу раз и теперь опять повторяю. Будьте здоровы, богаты, веселы и да хранят Вас небеса. Крепко жму Вам руку. Ваш А. Чехов».

Итак, договор состоялся. Чехов шутил, что вдруг, «ни с того ни с сего» стал «марксистом», что теперь может есть свежую икру, когда захочет. Контора Маркса вскоре выяснила и уладила дела с издателями, выпускавшими сочинения Чехова. В том числе с «Новым временем», у которого «Нива» купила остатки тиражей. Отныне Чехов не должен был суворинской типографии ни копейки. И не имел с ней никакого дела. О чем он сказал с юмором: «<…> у меня такое чувство, как будто Святейший синод прислал мне, наконец, развод, после долгого, томительного ожидания».

Самому Суворину он написал 27 января, на следующий день после подписания договора: «Итак, значит, начинается новая эра <…>. Я могу проиграть теперь 2–3 тысячи в рулетку. Но все-таки мне невесело, точно женился на богатой… <…> и мне теперь остается, по русскому обычаю, поблагодарить Вас. <…> Мы расходимся мирно, но жили тоже очень мирно, и, кажется, за всё время, пока печатались у Вас мои книжки, у нас не было ни одного недоразумения. <…> Вы пишете, что Вам нужно поговорить со мной; и мне тоже нужно поговорить. Стало быть, пожалуйста, приезжайте. <…> Желаю здоровья и полнейшего благополучия. Ваш А. Чехов». Чехов всегда прощался мирно и с благодарностью.

Он подвел своеобразный итог своего сорокалетия в письме к Россолимо в этом же году. Выпускники 1884 года, собравшись на товарищеский обед, решили издать альбом фотографий с краткими биографическими данными. Чехов отослал то и другое, но написал Григорию Ивановичу: «У меня болезнь: автобиографофобия. Читать про себя какие-либо подробности, а тем паче писать для печати — для меня это истинное мучение. На отдельном листочке посылаю несколько дат, весьма голых, а больше не могу». И пошутил над собой: «Если хотите, то прибавьте, что, подавая ректору прошение при поступлении в университет], я написал: „по медицынскому факультету“. <…> Очень жалею, что меня не было на обеде, что не удалось повидаться с товарищами».