Чаткальский тигр

Оставалось более часа до конца смены, когда Караджан ушел с плотины. Уже которой день он собирался поговорить с заведующим столовой, но никак не мог застать. Едва перевалит за четыре, его и след простыл. Сегодня Караджан еще утром позвонил ему, просил подождать. Строители недовольны. Жаловались, что в столовой стали хуже кормить… А по пути еще надо успеть заглянуть в гараж. На плотине сегодня работало всего тридцать две машины вместо тридцати пяти. Придется сделать внушение завгару. Если кто-то заболел, пусть подмену находит…

Караджан быстро шагал навстречу ветру, и полы его расстегнутой телогрейки развевались, как крылья беркута.

XXII РЕВНОСТЬ

Караджан вернулся с работы уже в сумерках, очень усталый. Оставил машину около подъезда и, тяжело переставляя ноги, поднялся по ступенькам. Хотелось поскорее добраться до постели. Казалось, не осталось сил ни раздеться, ни принять душ. Даже есть не хотелось. Лишь бы упасть сейчас на мягкое и лежать неподвижно.

Матери не было. Ключ она оставила в условленном месте — под резиновым ковриком у двери. Значит, уехала в кишлак. Когда она отправляется «в свой дом», всегда оставляет ключ, хотя у Караджана есть свой. «Этот ключ отдай моей невестушке, вдруг придет, когда нас никого нету дома», — всякий раз напоминает она сыну.

Караджан все же заставил себя раздеться. Вошел в ванную и, пустив из душа слабую теплую струю, встал под «дождь». Он явственно ощутил, как нежно щекочущая вода смывает с него усталость. Мылся долго и старательно, полагая, что с возвращением сил придет и успокоение. Но душа словно бы не желала спокойствия. В ней то и дело тяжело ворочалась, причиняя боль, тревога. Набегала она душными, обжигающими волнами, стоило ему подумать о Гулгун. И устает он все эти дни не столько от работы, сколько от бесконечных дум о ней.

Караджан зашел в комнату. Не зажигая света, откинул покрывало и плюхнулся в постель. Напротив окна на столбе горела лампочка, и в комнату вливался ее призрачный свет. Караджан лежал, отрешенно глядя в потолок. Перед глазами, как на экране, возникали разные видения. Снова и снова он возвращался мыслями к одному и тому же, то споря с собой, то самому себе противореча, то выискивая доводы в свое оправдание. Правильно ли он поступил, уговорив Гулгун пойти с ним в загс и расписаться?

Две недели прошло, как они официально стали считаться мужем и женой. Только — считаться…

«Милая, — сказал ей Караджан, — то верится мне, что ты любишь меня, то кажется, что это всего-навсего сон. То верю, что ты на веки вечные моя, то эта уверенность пропадает, и тогда я не нахожу себе места. Давай зарегистрируем наш брак — и учись себе. Пожалуйста, согласись ради моего спокойствия…» И Гулгун согласилась. А спокойствия как не было, так и нет. Какое там, стало еще хуже!..

Всего два дня, субботу и воскресенье, провела Гулгун в Чарваке у Караджана. А в понедельник утром опять улепетнула в Ташкент…

Караджан ждал ее в эту субботу — не приехала. И он, осердясь, тоже не поехал. И не поедет! Сколько может он мотаться, как челнок, между Чарваком и Ташкентом? Он же не школьник влюбленный, а муж, она — его жена. Любящая женщина в разлуке скучает и домой летит словно на крыльях — как голубка… Нет, он больше не поедет.

А кому от этого хуже? Ему самому. Места себе не находит, думая о Гулгун. Даже на работе кому-то что-то поясняет, отдает распоряжения, а сам думает о ней.

«Почему не приехала ни в субботу, ни в воскресенье?.. Разонравился я ей? Разочаровалась и не хочет больше видеть? Может, жалеет, что поддалась минутному порыву и согласилась выйти за меня замуж? Или оглянулась вокруг, увидела, как много молодых красивых джигитов поглядывает на нее неравнодушно, и схватилась за голову: «Что я наделала!..»

Караджан резко перевернулся вниз лицом, заскрипев зубами, поддал кулаком подушку и ткнулся в нее головой. Словно наяву увидел он Гулгун, идущую по темному безлюдному тротуару с высоким красивым парнем. Он что-то весело рассказывает ей, а Гулгун смеется и лукаво поглядывает на него из-под ресниц. Около ворот Музаффаровых они остановились, и вот он — чтоб его громом поразило! — берет ее за талию и…

«…М-м-м!» — застонал Караджан, как от физической боли, и, резко сев в постели, провел шершавой рукой по лицу, словно стирая с него паутину нелепого видения. О, это уже сверх его сил! Вдруг вспомнились слова командира, которые он не раз повторял перед боем: «Смерть в первую очередь настигает не храброго, а трусливого! Побеждает решительный».

Караджан вскочил и начал торопливо одеваться. Благо, сегодня машину оставил не в гараже. Не забыв сунуть за голенище острый чустский нож с длинным лезвием, выскочил из дома, вскочил в газик и помчался в Ташкент. «О боже, не опозорь! — молил он. — Если придется убить Гулгун, я тотчас всажу нож и в свое сердце». И тут же пробовал успокоить себя: «Это шайтан путает… Все будет хорошо. Гулгун не такая…»