Часы-убийцы

– Давайте посмотрим, – продолжал он, – нужно ли было Боскомбу затемнять комнату для инсценировки убийства? Вспомним, как, по словам Гастингса, он это объяснял Стенли. Не очень убедительно. Настолько неубедительно, что поверить мог только человек с такими расстроенными нервами, как у Стенли. Боскомб сказал, что когда жертва откроет дверь в комнату, там должно быть темно. "На тот случай, чтобы кто-то, случайно заглянув в холл, не увидел света в нашей комнате". Но ведь заглянувший в холл все равно увидел бы поднимающегося по лестнице "бродягу", и инсценировка так или иначе бы провалилась. Но это даже не самый слабый пункт в его объяснении. Если бы план Боскомба был в самом деле таким, как он это представил, то трудно придумать более странный способ заманивая жертвы. Бродяга должен был прийти за обещанной одеждой, подняться в темноте на второй этаж, открыть дверь – и что дальше? Спокойно сидеть в темной комнате, ожидая, пока кто-то появится с обещанным костюмом? Еще менее убедительно объяснение, почему Стенли пришлось прятаться за ширмой. За ширмой – это в темной-то комнате! Почему бы ему не сидеть даже в свете юпитеров? Почему человек, пришедший взять старый костюм, должен удивиться, застав у хозяина гостя? Прятаться за плотной ширмой в темной комнате – значит предполагать, что жертва обладает кошачьим зрением в комбинации с рентгеновским аппаратом. Нам, однако, ясно, зачем все это понадобилось. Темнота нужна была для того, чтобы Боскомб мог – в своей черной пижаме и мягких домашних туфлях – незаметно передвигаться по комнате...

– Постойте! – перебил Хедли. – Гастингс следил за ними с крыши и...

– Сейчас мы вернемся и к этому. Далее. Стенли спрятали за ширму, чтобы через узкую щель он видел только то, что ему полагалось видеть, и не заметил, как Боскомб выходил из комнаты. И, наконец, следы мела. Эти следы, господа, имеют огромное значение. Они показывают, где в точности должны были стоять ножки кресла, чтобы взгляду Стенли открывалось не больше, чем хотел Боскомб.

Конечно, в комнате не должно было быть совсем темно – иначе Стенли вообще ничего бы не увидел. Поэтому понадобилось немного приоткрыть верхний свет – с точным расчетом, словно прожектор на театральной сцене. Подумали вы о том, что педантичный Боскомб наверняка закрыл бы это окошко (хотя бы потому, что знал о возможности, пусть даже маловероятной, появления на крыше Гастингса), если бы у него не было серьезной причины оставить его открытым? Какая ирония судьбы в том, что как раз того человека, ради которого Боскомб готовил этот цирк, его коронного свидетеля, Стенли, мы даже не допросили. Очевидцем всего оказался Гастингс...

– Об этом я и хотел спросить, – перебил Хедли. – Почему Гастингс не видел, как Боскомб выскользнул из комнаты? Гастингс ведь не лгал, не правда ли?

– Нет, конечно. Он говорил правду. Но сейчас речь идет только о том, почему я начал подозревать Боскомба. Прежде чем рассказать, как все происходило на самом деле, хочу объяснить вам, в чем состоял его план. Вы должны понять характер Боскомба. Хедли, я ненавижу этого человека, ненавижу глубокой, личной ненавистью. В моей практике это первый преступник, у которого я не нахожу никаких – не скажу добрых, это мало что значит, – но даже просто человеческих чувств. В его душе не осталось ничего, кроме холодного самомнения. Не гордости даже, а голого холодного самомнения.

Несомненно, когда-то в его извращенном мозгу мелькнула мысль о том, что неплохо было бы убить кого-нибудь просто ради удовольствия, чтобы понаблюдать "реакцию" ожидающего смерти человека, чтобы, подобно вампиру, питать его кровью свое тщеславие. Однако то же самое самомнение мешало ему проявить свое любопытство, – до тех пор, пока Элеонора не задела его самолюбия, пока первый раз в жизни над ним не посмеялись. Тогда он решил, что Элеонора Карвер должна умереть. Я предвижу, что будут писать о Боскомбе газеты: "Бледное чудовище с подленькой улыбкой", "Трус, впавший в истерику, очутившись под дулом пистолета". Его будут сравнивать с гнусным отравителем Нейлом Кримом. У Боскомба, однако, не хватило прямодушия даже для того, чтобы прибегнуть к яду. Помните мою речь по поводу испанской инквизиции? Как я сказал тогда, инквизиторы, при всех свойственных им грехах, были, во всяком случае, честными людьми и свято верили, что спасают души своих жертв. Боскомб просто неспособен был бы это понять. Он всю жизнь изучал бы историю инквизиции, так и не уразумев, что можно творить зло из добрых побуждений и что разговоры о спасении души не всегда были только лицемерным оправданием жестокости. Его, прежде всего, интересовало то, что он сам называл "утонченностью", но что правильнее было бы назвать самодовольством.