Ну а если нет? Что тогда? Тоже ведь сосиски понадобятся. Но зато будет вальс в шесть утра в мятой пижаме. Зато придет, может быть, Тася Горянская. Зато жить будет страшно и весело. Непредсказуема станет жизнь. А можно ли жить, зная, что не задернуть шторки за юркими, шустрыми мыслишками? Так ведь никто его не попрекнет его маленькими тайнами. Какое дело неземному этому существу до его расчетов с астматической старухой? И подавно там, в Центре, на другом конце вселенной? Да, но от знания, что ты не один, сам ты станешь судить себя, другая появится точка отсчета. Что? Точка отсчета? Ага, вон что, оказывается, имел в виду покойный автомеханик Василий Евграфыч... Вот оно в чем дело. Точка отсчета.
Как, как решиться? Спросить совета у Виктора Александровича, который сидит неподвижно и смотрит на него с жалостью?
- Нет, дражайший мой друг Николай Аникеевич, ничего я вам не скажу. Ваш поединок это, только ваш.
- А... сколько еще у вас... блоков у людей?
- Извините, и это тайна. Ничто не должно воздействовать на вас, даже косвенно. Ваш это бой, только ваш и ничей другой.
- Но точка отсчета? - крикнул Николай Аникеевич, - Она же не моя!
- Иллюзия, милый друг. Уголовные кодексы никогда еще не служили точкой отсчета для души. Кто бы вам ни установил, где душевный ноль и где кипеть должно, только вы можете принять или отвергнуть эту калибровку. А приняв, вы тем самым делаете ее своей. Чужой, друг мой разлюбезный, нравственности не бывает. Чужой бывает только уголовный кодекс.
- Так что же делать? - не крикнул уже, застонал.
- А вы уже сделали.
- Что сделал?
- Вы выбрали.
Встрепенулся, посмотрел Николай Аникеевич недоуменно:
- Выбрал?
- Конечно, - кивнул старичок. - Сомнения - это уже выбор.
- И вы...
- Я его знал, - пожал плечами старичок. - Потому и явился без инструментов.
- Вы знали, что я соглашусь оставить у себя блок? - недоверчиво спросил Николай Аникеевич. - Как же вы могли знать, если каких-нибудь полчаса тому назад я сам этого не знал?
- Знали, - кротко улыбнулся старичок.
- Что знал?
- Что оставите блок. И не спорьте, любезнейший мой друг. Просто многие постоянно играют сами с собой в эдакие кошки-мышки. Вы уж простите меня за сентенцию, но люди никого так охотно не обманывают, как себя. Ну а где сам-там, естественно, и другие. В чем, в чем, а во лжи люди, я заметил, альтруисты.
"Кто знает, может, он и прав, - подумал Николай Аникеевич. - Интересно, а другие как, сразу приходили к решению или, как я, терзались'?"
- По-всякому, - ответил посланец на мысленный вопрос Николая Аникеевича, и Николай Аникеевич нисколько не удивился. - Одно могу вам сказать: отказываются от блоков, как правило, сразу, соглашаются же после долгих сомнений и борения в душе. Честь имею, любезный мой друг, ибо ловлю себя на том, что слишком расположен к задушевным беседам с вами, а это тоже против наших правил.
- А это, часовщик ваш итальянский...
- Мессере да Донди?
- Он тоже?
- Конечно. Всего наилучшего, любезнейший мой друг. Хотя это и против правил, позвольте пожать вам руку с чувством...
- С чувством? - глупо перепросил Николай Аникеевич.
- Это был славный бой. Все три раунда. Хотя, как я уже сказал, в исходе я не сомневался с самого начала. Прощайте, разлюбезнейший мой друг, прощайте.
Закрыл тихонечко за собой дверь - и как не было. Даже дверца лифта не хлопнула. В окно, что ли, вылетел посланец. А может, и впрямь не было его?
Но поплыли тут по пустой тихой квартире хрустальные колокольчики. Что за черт? Взглянул на часы: без двадцати девять. На свою "Омегу" - тоже без двадцати, и бьют как-то странно, как бы через раз.
И обострившимися своими чувствами догадался вдруг: прощается с ним Виктор Александрович Вахрушев, Гвидо... Последний такой привет.
Светлая печаль охватила его. И гордо было за Кольку Изъюрова, и холодила сердце неизвестность: сможет ли? Своими руками взвалил на себя ношу... Зачем? Дядя Лап, конечно бы, не понял. Для него только в колесиках интерес был. Тетя Валя Бизина шипанула бы: "Врешь ты все, вреш-ш-шь". Мать? Никогда она, бедная, ничего не знала. "Двух пеньюаров, Коленька, как будто не хватает".
Встрепетала душа Николая Аникеевича, рванулась к маленькой той женщине с испуганными глазами и острыми худыми плечиками. "Мама. А что ж тебе бог твой дал?" - "А тебя, Коленька..."
А Тася Горянская? Поняла бы, наверное. И точно. Стоит в дверях, рыжий нимб дрожит над головой. И запах юного пота и сена. "Не бродить, не мять кустов багряных..." Поняла бы. Точно поняла бы.
А жена-покойница? Поняла бы. Не поняла бы - поверила. Не сомневалась никогда в нем, кроткий ангел. "Ты лучше знаешь, Коленька".
Сын? Не скажешь. А если и скажешь - не ответит. Разве что к вобле: "Риточка, как ты думаешь?" А та губы узкие подожмет: "Контакты с внеземными цивилизациями еще не установлены. Это общеизвестный факт. И я не думаю, что начнут они с Николая Аникеевича..."