Часы

— Эй, Костя, зачем шапку так, я тебе ужо!

Костя молчал, сверлил ее всю с головы до ног своим безумным осоедовым взглядом.

— Ты болен, иди домой! — сказала Христина Федоровна.

И снова что-то, чиркнув будто спичкой и ярко блеснув зеленым огоньком, с болью завертелось в его мозгу.

Он протянул ей руку и, наклонившись к самому лицу, сказал шепотом:

— А если спросят, что сказал Костя, скажите: ничего! — и, высунув язык, пошел.

Хмурно было на душе у Кости, гнетущая охватила тоска:

— Звезды, примите меня!

И как бы в ответ на этот клич измученного сердца кто-то на тоненьких женских ножках, — так показалось Косте, — сам тоненький, появился на тротуаре, засеменил ножками: нагонял Костю, пропадал, потом опять появлялся и носатым хохочущим лицом внезапно заглядывал прямо в глаза:

— Костя, — дрожал Носатый, — ты Бог, ты царь над царями, ты покорил время, ты дал волю, тебе подвластны все земли, вся подлунная, весь мир, ты не Костя Клочков, ты Костя Саваоф, захочешь, и звезды попадают с неба, захочешь, погаснет солнце, у тебя — нос кривой.

И вдруг, ловко извернувшись, подхватил Носатый под руку Костю и повлек за собой, мостя мосты в его новый дворец и храм и небеса.

А на звездных небесах, казалось, встали три черных столба, на тех черных столбах сели три зеленых попа, разогнув, читали три красные книги.

Ковылял Костя, не Костя Клочков, а Костя Саваоф, высовывал язык, улыбался: пораскладывал своим божеским разумом, пораздумывал, чего бы ему натворить еще, каких миров, каких земель... или обратить ангелов в чертей, или вставить стекло в небо, чтобы через него видно было, что на небесах делается, или смешать все и почиять, как в седьмой нетворящий день не голубем, а вороной...

— Какая я ворона!

5.

Христина Федоровна едва на ногах держалась.

Желая хоть что-нибудь спасти, металась она по городу из конца в конец.

И все не удавалось: то перед глазами захлопнут дверь, то слишком поздно, то просто не принимают.

Никому, видно, нет дела.

Опускались руки.

И когда, наконец, вся издерганная, вернулась она домой и хватилась Моти: ни Моти, ни Раи не оказалось, их и след простыл.

— Уехали они и барышня, бросили дом, — сказала отмалчивавшаяся Ольга, в ушах которой висели какие-то невероятных размеров серьги — подарок Моти, и всхлипнула, — больно ловкие они кавалеры, Бог им простит.

Обуяло тут Христину Федоровну чувство приближения еще худшего, разрастающееся чувство, которое точит и загоняет и загоняет, закрывая все до единой двери.

Хотелось плакать, слез не было: они горячие изливались где-то в глубине сердца, испаряясь, расстилались тоской.

Чьи-то руки подымали ее с земли и, не унося, держали.

Давились слова в перехваченном горле.

Пробежала глазами только что полученное письмо от Сергея. Он писал, что так жить больше не может, что только там почувствовал, как любит ее и завтра приедет.

— Завтра приедет... как это?.. если полюбишь, а тебя не полюбят, ты погибнешь... А если он не любит меня? почему его нет, и вчера не было, почему он такой?

Бросилась к Нелидову.

Она спросит его, она расскажет ему все свои сомнения, все свои мысли, — мысли у ней нехорошие, — не хорошо ей, но она не виновата, она будет умолять его сказать ей правду, самую страшную, — ей не страшно, она ничего не боится, пускай только скажет правду... завтра Сергей приедет, у нее ведь ребенок, все описали, у нее ничего нет, ей жить нечем, почему не зашел, почему? хоть на минуту? почему вчера не был? почему он такой? если он не любит... разве он не любит ее?.. ну пускай скажет, он должен сказать, он должен...

Квартира была заперта. Пришлось справляться в конторе.

Говорят, уехал.

— Они совсем выбрались, на родину, — сказал дворник.

Спутались мысли.

Как это так? не предупредив? не сказав ни слова? на какую на родину? —

И упала на ее душу черная тень.

Она чувствовала эту тень и знала, что никогда уж ей не выйти из нее.

— Если полюбишь, а тебя не полюбят, ты погибнешь... Нет не то... любить и не хотеть овладеть любимым, — невозможно, а овладеть и уничтожить одно и то же. Нет, и это не то...

Но не было силы обдумывать: делала все, что минута подсказывала.

Села Христина Федоровна на извозчика. Поехала на вокзал.

В ушах звучали отдельные слова, его слова, слышала их, как сквозь сон.

И что он теперь скажет ей? что может сказать?

— «А если спросят, что сказал Костя, скажите: ничего», — прозвучали вдруг последние слова Кости.

А, может быть, все это сон, ничего?

Господи, если бы это был только сон.

— Почему большой стрелки нет? — остановила Христина Федоровна извозчика, поравнявшись с соборной колокольней.

— Ничего мы не знаем, — ответил старик-извозчик, — так Богу угодно.

— Так Богу угодно... — повторила она душой, повторила сердцем и забыла о стрелке, забыла, что спросила.

Кружились мысли.

Какому Богу? Разве она Ему не молилась, разве она Его не просила? Ведь она так молилась, так верила... а Он что же? где Он?.. Да если бы Он был, если бы Он действительно был, ведь она Ему молилась... Ну зачем же тогда молиться? тогда можно и не молиться...