Часы

— А мы завтра в помойке котят будем топить, Маруська окотилась! — захлебнулся Костя от удовольствия.

Старик опечалился:

— Ах ты скесов сын, глупый, да ты их уж лучше в тепленькой водице потопи, а то маленькие, слепенькие — холодно... — и, поперхнувшись, судорожно схватился за сердце.

Из больного места по каким-то опухолям потянулось неумолкаемое клокотанье и свист, и храп и кашель.

Костя походил-походил, раскрыл было пьянино, постучал пальцем, махнул рукой и спустился вниз.

Но не прошло и минуты, вернулся.

— Я боюсь, папаша, — сказал он не своим голосом.

Изможденный старик лежал на диване, затихал.

— Я боюсь, — повторил Костя, — там в детской сидит кто-то...

— Пускай себе сидит, — ахлял старик, дышал тяжело, — посидит и уйдет.

Выскакивала из домика кукушка, куковала.

4.

С вокзала Христина Федоровна не поехала домой, а повернула на другую улицу к знакомому подъезду — к Нелидову.

Нелидов выглядел не как всегда: сухо горели ввалившиеся глаза и в глубине их упорно стоявшая мысль точила мозг.

Началось с Кати, но это между прочим, как и все, что говорилось о делах, о долгах, о магазине.

Эти внешние мытарства были теперь отводом, углом, куда можно было схорониться на долгие часы, вещью, на которой легко сорвать сердце.

Сердце раскалялось со дня на день, от встречи до встречи, от взгляда до взгляда.

— Старик и слышать ничего не хочет: наладил одно, что нет у него денег и ни с места, а не сегодня, так завтра магазин опишут.

— Ну а Сергей?

— Сергей! — нагнула голову, — он там, а я тут. Вот магазин опишут, он и приедет... и скажите, почему это так, почему, если схватит беда, то все, словно по уговору, отшатывается от тебя... это всегда?

— Это всегда.

— А любовь? — смотрела полная любви.

— У нее своя правда. Если полюбишь, а тебя не полюбят, ты погибнешь. Как, — это неважно, но ты погибнешь. Тут уж все соберется, всякие напасти придут, на гладком месте поскользнешься. Вот например, сейчас судят человека за убийство. Убил, потому что его оскорбили. Но это неправда, он не оскорбился бы и не убил бы, если бы от любви безответной не задохнулся. Если полюбишь, а тебя не полюбят, ты погибнешь.

Она стояла перед ним приговоренная, вся кровь ее, отхлынув к сердцу, затаилась, чтобы, разом вспыхнув, залить всю землю.

— Страшная правда, — продолжал Нелидов, — страшнее ее нет в мире... А полюбить, значит, захотеть другого целиком всего до последних уголков, а другой остается все же сам по себе и видит и слышит и думает. Любишь меня, смотришь на меня, — —. О чем это он думает? — спрашиваешь себя. И немедленно отвечаешь. Ответ само собой является: что-нибудь из моего прошлого или из вчерашнего нашего несовпадения во взглядах ли, в желании ли, в какой-нибудь самой ничтожной мелочи. И тут начинается ад. Дальше идти некуда. Тебе уж ничего не надо, только видишь меня одного, отколотого от себя, и знаешь хорошо, не могу я слиться. Любить и не хотеть овладеть любимым невозможно. А овладеть и уничтожить одно и то же.

— Какой вы странный сегодня и глаза у вас такие...

— Глаза живут скорее, они дальше видят, в них часто смотрятся целые годы вперед... а весь я сегодня напротив совсем не такой, никогда еще не чувствовал такого огромного счастья, оно уж пришло и стучится.

Сказав это, он почувствовал еще и еще раз, что любит ее, не может жить без нее.

И ее сердце в тот же миг вспыхнув, озарило только его, и стал он для нее один во всем мире, как единственное дитя, дороже, чем единственное дитя.

Хваталась за первые попавшиеся слова, не могла их выговорить, не могла сказать, что уж сказано сердцем, этим сердцем, полюбившим однажды и навечно.

И охваченные, проникнутые вихрем, они неслись вместе, как нераздельное, как невозможное, ставшее вдруг миром в раздельности.

5.

Подгулявшая компания шумно и нетвердо выломилась из веселого дома «Нового Света». В «Новом Свете» тушили лампы, на угарный ночлег готовились. Музыкант свою дешевую музыку складывал, тапер последнюю ноту взял.

И за что Ты так мучаешь, приходишь без поры, без времени, сокрушаешь сердце, страхом страшишь, обманываешь? Почему не откроешь лица своего, землю не назовешь своей, Ты — вечное причалище, вековое приголубище — жизнь моя, ад и рай мой.

Мастер Семен Митрофанович никак не мог уняться, он вырвался из Мотиных объятий и, обнимая кого-то, вертелся углом вниз по улице.

— Так гуляла бондыриха с бондырем, эхма, да не дома, да не на печке, бейтесь сапоги, ломайтесь каблуки! охо-хо... — и, ослабев, снова схватился за Мотю, — я, брат, толк знаю, перво дело, чтобы подпрыгивала, а которая подпрыгивает, та в деле ходок, чище ее нет, а ты чего, дай спичку, — закурил, сплюнул, — Райка твоя дура и ты дурак.

— Я понимаю, — сопел Мотя.

— Ты ничего не понимаешь, а мне, брат, и очков не надо, я теперь все докажу. Ты заработал много? — ни хрена ты не получишь, и кой хрен тебе платить станет, в самом деле?

— Я поговорю с сестрой.

— Чего поговоришь, дура!

— Я поговорю насчет денег.

— А этого видел, шкулепа! — мастер ткнул Мотю.

Мотя брыкнулся.

— Сам ты шкулепа, портковый хулиган.

Но мастер кипел весь, и так тряс руками, будто яйца нанес: