Часы

Летом приехал в деревню, родители чемоданы распаковывают, ведут оживленные беседы – всем не до тебя. Покрутился, повертелся между ног, да и сказал:

– Мам, я погулять. Мне друзей навестить.

– До горбочка! – это значит не дальше трех домов. Жалеть, некогда, бежишь к друзьям. У самого новости есть: осенью в первый класс. Событие номер один.

Друзей у меня по улочке много, но расстояние ограничено. Поэтому выбирать не приходится, дергаешь за ручку первую калитку, смотришь на свежую красную звезду на синем фоне таблички, и вбегаешь во двор. Гремит цепью облезлый старый пес, не лает, машет хвостом – признал. Смотришь, в тени виноградника сидит дед Семен – первый по улочке друг, смотрит в одну точку, палкой землю под ногами толочет. Суров. Седой ежик за год по редел. Брови все-такие же, как непроходимые кусты. Подсаживаешься к нему. Молчим. Смотрим, как ветерок листья виноградные шевелит. Успокаиваюсь немного, хотя и хочется бежать дальше по гостям, навещать старых друзей. Тишина и спокойствие затягиваются. Не выдерживаю, говорю:

– Я приехал. Осенью в первый класс. – Вроде новостей больше было, но быстро иссякли. – Не рад что ли?

– Рад. Компот будешь? – конец палки стучит о кастрюлю под лавкой. Я жму плечом, наклоняюсь, чтобы справиться с полосатой крышкой, и наливаю себе первую кружку. В розовом сиропе плавают ягоды. Делаю первый глоток:

– Вкусно. Про войну расскажешь?

– Мал еще.

– Ты мне это в том году говорил, а я теперь вырос – в первый класс пойду!

– Ну, может и вырос. Только я с Евдохой договорился о войне не говорить.

– А, где баба Евдоха? – беззаботно спрашиваю я. Дед смотрит на меня внимательно, машет головой, хмыкает.

– Твоя взяла. Теперь можно. Ну, слушай. – Я ставлю кружку на серую от времени скамейку и приоткрыв рот, готов слушать про подвиги. Дед Семен бьет палкой землю. Ковыряет трещину и вдруг говорит скороговоркой:

– Спим ночью в госпитале. И тут стрельба! Светло, как днем стало. Страшно очень. Мы окно открываем, кричим людям внизу, что случилось. – Дед Семен замолкает.

– И что случилось? – не выдерживаю я длинной паузы.

– Война закончилась.

Мы молчим. Я думал истории про подвиги подлиннее. Теперь я взрослый, можно и спросить то, что мучало меня всю сознательную жизнь.

– А, почему тебя Хэндэхох зовут? Это по фамилии?

Дед Семен надрывно кашляет, подавившись воздухом, глаза слезятся. Промаргивается и снова смотрит на меня.

– Кто?!

– Да все!

– Вот ведь… – старик сокрушенно машет головой, тянется к моему компоту, допивает. Решается. – Это из-за часов. – Он смотрит куда-то сквозь меня и продолжает…

…Особенно страшно умирать стало в конце войны, когда до окончания совсем ничего осталось и все начали чувствовать Победу. В Германии занимаем позиции, а лейтенант, наш командир взвода – вечно неугомонный, так долго и внимательно смотрит на дальнею рощицу, а потом на нас, и выбирает именно меня. Чего, греха таить, прятался я за спины товарищей, никак не хотел под выбор командирский попасть. Не трусость то была, а сильное желание жить. Выбрал офицер из своего взвода самого молодого парня сбегать и проверить подозрительный участок. Решения у лейтенанта всегда жесткие и не оспоримые. Не хочу, но бегу. Куда деваться. Думаю, быстро управлюсь. Однако расстояние до деревьев больше, чем я рассчитывал. Не слышна становится русская речь. Лишь где-то вдали тюкает топор. Деревья большие. Ветвистые, где-то в них птицы поют. Тень скрадывает день. Прохладой повеяло, ручеек зашумел. Мошкара зазвенела, появляясь. Мирно, как дома. От этого только тревожней на душе становится. Решаю, что пробегусь по рощице быстро и, стремглав, вернусь. Вот и тропинка приметная, нахоженная. Любили по ней видно гулять. Место, и впрямь красивое. Сказочное и таинственное. Садись, да пиши сказку страшную или картину рисуй. Может, кто и рисовал. Узнаешь разве? Вбегаю в рощицу и замираю, каменея: вся забита немцами. Лежат в неглубоком овраге вповалку, на меня дикими зверьми люто смотрят, кто из-под каски, кто сквозь прицел пулемета. Всем страшно. Всем дико. Вот в маскхалатах двое срываются с места и ко мне тенями скользят. Низко так. Учено. Застыли секунды. Остановилось время. Сердце в груди замерло.

– Хенде хох, – кричу я им, – хенде хох, – срываю автомат с плеча, нажимаю на гашетку, а оружие клинет и не стреляет. Жизнь вся перед глазами пронеслась одним кадром. Короткая ведь, толком то по жить и не успел. Так что, то еще кино. Только падают солдаты, не добежав до меня. Кто-то из своих стрельнул, тот кому война надоела.

А я, очнувшись, начал кричать, то что знал на немецком.

– А, ты много слов знаешь на немецком?

– Да почти все. Там всего два. Ну, может три слова. Легкий язык. – Старик вздыхает. – Хенде хох я по ночам кричу, часто. Всё-таки из той рощицы я вынес страшную сказочку навсегда. Вот соседи – люди-добрые, прослышав, и прозвали.

– А, при чем здесь часы?

– Обратно полную пилотку часов принес. Тяжелые. Ели донес.

– А, немцев куда дел? Отпустил? Они же хорошие, тебе пилотку часов дали.