Часть той силы

– Почему ты так решил? – удивился Ложкин.

– Ни один здравомыслящий человек не оставит в живых всемогущее существо. А я всемогущ, потому что могу вылепить все. Например, бога. Или твою смерть. Или партитуру симфонии, равной которой никогда не напишет человек. Я могу даже вылепить вирус, который за три дня уничтожит человечество. Как тебе такая перспектива?

– Ты не можешь вылепить такой вирус, – возразил Ложкин.

– Правильно, не могу. Как не могу вылепить беременную женщину и еще кое-что. Есть пределы и для меня. Но ведь это не меняет сути дела. Вы все равно меня убьете. Если не ты лично, значит, меня убьет тот, кого я создам.

– Я здесь не принимаю решений, – сказал Ложкин.

– Ты просто пешка?

– Да.

– А у пешки есть совесть? – спросил Творец.

– Это не имеет значения, – ответил Ложкин, я все равно ничего не могу для тебя сделать.

Он запер Творца в подвале, оставив ему ровно столько глины, сколько требовалось для работы. Ровно столько, и ни граммом больше. Восемьдесят три кило и четыреста двадцать грамм. Именно столько весил дед в момент своей смерти. Не зря старик в свое время требовал точно взвесить себя.

Меньшее количество глины не позволяло создать нужное тело, а большее – разрешало Творцу вылепить некоторые неожиданные бесплатные дополнения к этому телу, и этой возможностью Творец обязательно бы воспользовался.

Ложкин запер тяжелый замок на наружной двери, используя специальный ключ, изготовленный по рецепту деда. Все внутренние замки были заперты заранее такими же ключами. Затем выполнил еще несколько мер предосторожности, смысла которых не понимал. Возможно, что дед перестраховывается, но возможно, он был и прав.

Если все пойдет как нужно, к вечеру старик вернется домой. Приятного в этом мало. Старый безумец, одержимый мечтой о власти над миром. Хуже всего, что у него и в самом деле есть шансы этой власти добиться. Что будет завтра? Пойдет ли все так, как нужно?

Тревога не оставляла его. Вполне обоснованная тревога.

56. Тревога…

Тревога эта была связана с несколькими, очень серьезными вещами. Во-первых, с той присоской, которая так и продолжала торчать под кожей его плеча. В первые часы Ложкин еще надеялся, что присоска как-нибудь отпадет сама собой. Но теперь он видел, что присоска не только не собиралась отделяться, она, напротив, внедрялась глубже и, кажется, даже увеличивалась в размерах. Это означало одну простую вещь: брызгун так и не отпустил свою жертву. Что делать с этим дальше, Ложкин не знал, просто не имел понятия. Если присоска продолжит расти и буравить плоть, то смерть может наступить в течение дней или недель. И это лишь в том случае, если она не ядовита, а иначе – быстрее. Второй причиной для беспокойства было предсказание, сделанное демоном. Меньше месяца на этом свете – это совсем мало; допустим, кое-что еще можно успеть, но какой в этом смысл, если все, что мы успеваем, исчезает вместе с нами, по крайней мере, для нас? И, даже если есть мир по ту сторону смерти, чем, при большом желании, всегда можно себя утешить, и ты остаешься существовать без этого мира точно так же, как этот забывчивый мир остается жить без тебя, то это ничего не меняет. Потому что лишь смерть любви имеет ужасный вес, а все остальное – это как сломать сухой прутик. И если же бесконечность любви к этому миру больше никогда не найдет своего предмета, то не хуже ли это, чем вечное небытие?

Терзаясь такими мыслями, Ложкин одновременно понимал, что сам факт того, что он думает об этом, и не может перестать думать, означает, что старуха с косой уже стоит совсем рядом, пока невидимая, задрапированная разноцветными складками беззаботного мироздания, но древнейший и сильнейший из инстинктов уже ощущает ее хищную близость.

Он вышел в город, чтобы купить продуктов. Город жил своей обычной жизнью, вялой, как лежалый помидор; люди ползали по улицам как мухи, здоровались, радостно матерились, расспрашивали о здоровье каких то тусклых Дим и Петь. Впрочем, в тот день говорили еще о новых замечательных, по причине отдаленности, терактах, упавших самолетах и прочих потрясающих безобразиях, мелькающих вдали, как едва заметные тени акул мелькают в глубине, медленно, но верно приближаясь. В этот день с Ложкиным стали здороваться соседи и даже незнакомые ему люди.

Он шел по душной улице, заключенный в герметичный прозрачный шар своих мыслей, думая о скорой смерти, обещанной демоном, не замечая ничего, кроме жары, – и вдруг остановился оттого, что с ним поздоровались. Он ответил на приветствие и пошел дальше. Вскоре с ним поздоровались еще раз. А потом поздоровалась и продавщица в магазине, что наполнило его сердце странной и теплой гордостью. Гордостью не без верноподданнического оттенка, как у малыша, которого заметила учительница. Вначале он рассердился на себя за это, но затем понял, что это лишь следствие отравленного воздуха, которым он долго дышал.

Город признал его своим. И не просто своим; женщины во дворах показывали на его пальцем и делали жесты, означающие: "да, да, это на самом деле он".