Часовая башня

Уже будучи в годах задумался о том, чтоб перебраться ближе к Киеву, продав, подаренные царём земли. Поводом этому послужило невольное желание затесаться среди многочисленных рядов русских помещиков, тем самым имея с ними явный контраст, получив возможность казаться значимей того, что представлял на самом деле. К этому выводу пришёл, сделав карьеру в столице, и, теперь следовал этому примеру во всём, прежде всего думая о своих детях. Но так и не решился на это.

Отец же Якова Карловича, хоть и пользовался неплохой, приготовленной ему платформой, не сидел сложа руки, не щадя сил, работал на благо отечества. Коим всё же считал Россию, хоть и, как все его предки не видел для себя продолжения рода посредством объединения с местной знатью. Разве, что только с целью достижения более значимого положения в обществе. О котором и не мог мечтать его дед, всю жизнь отдав подготовке некоего плацдарма, для будущих возможностей сына, так, как дочери не особо смогли помочь в оном. Как ни старался, был, прежде всего человек дела. Не умея хорошо строить интриги, просто выискивал пути сохранить титул за счёт равносильных для своих детей браков, кои были доступны ему в основном среди, как и он обрусевших иноземцев.

И, только Яков смотрел на этот немаловажный для него вопрос гораздо шире. По, одному Богу известной причине, как и все его многочисленные предки считал себя немцем, хоть и в глубине души не мог представить свою жизнь вне Родины, которой невольно, но, только про себя, в уме, называл ту землю, где родился и провёл детство и юность. Немецкий, что наряду с модным одно время, но теперь уже становившимся на ровне с английским французским, знали все члены семьи, представителем которой являлся. Но, думал на русском, не имея и малейшего представления об особенностях быта его малой Родины.

– Встань, встань. Не надо слёз, – потрепал по плечу вставшего перед ним на колени управляющего Яков Карлович.

– Всё Федька, Сафронов сын, – с трудом, встав на ноги, отряхнул колени. Затем, достав платок вытер глаза; – Помните, в том году из города вернулся, я вам докладывал, что большевик он. Так вот, чуяло моё сердце, нахватался там всякой глупости. Кто ж подумать-то мог, что теперь они у власти окажутся со своим Ленином.

Сначала по избам всё керосин жгли. А тут, поди ж ты, к церкви все вышли на митинг. Кричат, ругаются. Будто не устраивает всё.

Подошёл к ним, спросил;

– Чем недовольны христиане?

Видит Бог, лучше б не спрашивал. Вся злость на меня обернулась. Будто я у них деньги своровал. Пуще прежнего кричат. Говорю:

– Не я ли вас перед барином всегда защищал, коли надобилось? Неужто забыли мою заботу?

Замялись, подумал; может за ум взялись. Но, нет, ещё пуще разошлись. Бабы мужиков подначивают. Разбушевались, только гнев теперь на вас обернулся. Нет, не самого, а на дом, что будто бы мешает своим внешним видом, солнце им с небом загораживает.

– Солнце?

– Да, так и сказал Федька. А все будто с цепи сорвались, повторяют за ним.

– А староста что ж?

– Нет не видал его. Сам хотел отыскать. Думал поддержки найти.

– Так уж всё село взбунтовалось?

– Нет, не всё. В основном те, кто выпить горазд, и дворами своими невелик.

– И, что ж дальше?

– А дальше Федька и говорит: Айда экспроприировать имущество!

– Так и сказал – экспроприировать?

– Да. Где он только слов-то таких набрался. Неужель в городе так говорят?

– В городе теперь ещё и не такое услышишь. Полицию вызывал?

– На следующий день ездил. Только вот боятся. Так и не приехал никто. В участке сказали; – Знаешь Демьян Елиазарович, ты сам там решай. А мы уж видать не в помощь тебе боле. Не 905 год на дворе. Тогда хоть страх Божий был. А, теперь всё иное. Священников не слушают, а уж нас-то и подавно.

Вошли в дом.

Та мебель, что потяжелее, ещё стояла на своих местах. На стенах тёмные прямоугольники от снятых картин, не было китайских ваз, что украшали собой гостиную и прихожую. Пропали стулья в столовой.

– А на кухне всё под чистую. Посуды, надо вам признаться Яков Карлович больше никакой нет. Что не побили, всё по хатам растащили. А за серебро чуть не убили меня. Схватил Федька за шиворот и, дыхнув перегаром, молвит; – Сам клочь от буфета отдашь, или ножичком тебя почикать? А глазки-то хитрющи у него, будто видит меня насквозь. И, тут страшно стало от того, будто засомневался я в своей правоте и законности. Ведь так уверенно душил, будто вора, что невольно и поверил; правда на его стороне. Нет, всё понимаю, знаю, помню, а возразить-то и не могу. Вот ведь какая силища у него в глазах. Не в руках. Их-то я не боюсь, по старости лет. Не совладать мне с ними и подавно, даже и в мыслях не было. Да и внучок ещё, на меня руки поднимать. Но, показалось тогда: не он один таков теперь стал, а будто вся злость, что испокон веков в человеке сидела, выйдет теперь и по земле нашей разольётся.

Не могу я это всё вам словами простыми земными разъяснить. А, только вот поверьте мне, что правду говорю. Не струсил я. Понял – конец времён настал и не будет уже никогда так, как прежде.